Паутина - Страница 21

— И хотѣлось бы — поскорѣе. Ты имѣешь на нее вліяніе. Внушай при случаѣ, что пора развязать брату руки.

Она засмѣялась горько, оскорбительно.

— Лишнее, мой милый. Ты сестрамъ настолько надоѣлъ, что — было бы за кого, a выскочатъ безъ оглядки.

— Любезныя слова ты мнѣ говоришь!

— Развѣ ты ихъ отъ меня одной слышишь? — холодно возразила она.

Онъ примолкъ и окутался облакомъ дыма. Эмилія Ѳедоровна тоже долго молчала, обнимая колѣна свои, задумчиво сверкая въ пространство алмазными глазами. Потомъ заговорила серьезно, внушительно:

— Какъ ты хочешь, Симеонъ Викторовичъ, a для Васи Мерезова ты обязанъ что-нибудь сдѣлать… Побѣдитель долженъ быть великодушнымъ.

— Долженъ… обязанъ… — иронически повторилъ Симеонъ. — Какъ, право, y васъ, женщинъ, все это категорично и скоро…

— Ужъ не знаю, скоро ли y насъ, женщинъ, — строго оборвала Эмилія, — но тебѣ, мужчинѣ, я совѣтовала бы этимъ поспѣшить.

— Зачѣмъ? — глухо спросилъ онъ, уклоняясь отъ взгляда ея.

Она отвѣчала значительно и протяжно:

— Для успокоенія общественнаго мнѣнія.

Правая щека Симеона прыгнула судорогой.

— Вотъ оно! — подумалъ онъ про себя, но промолчалъ.

— Въ городѣ тобою очень недовольны, Симеонъ…

Онъ отозвался съ сердцемъ:

— Вотъ на что мнѣ — извини за выраженіе — въ высокой степени… наплевать.

— Не думаю, — возразила она спокойно, — не думаю, чтобы такъ… не думаю, чтобы совершенно наплевать, Симеонъ… Особенно для человѣка, мечтающаго сорвать въ законномъ бракѣ благоуханный ландышъ.

— О, что до этого касается, — криво усмѣхнулся онъ, — то съ тѣми средствами, которыми я теперь могу располагать, ландыши рвать не трудно… И дьяволъ сорветъ, a надѣюсь, я имѣю, все-таки, нѣкоторыя физическія и моральныя преимущества предъ этимъ джентльмэномъ.

— Ты же, помнится, о женитьбѣ по любви мечталъ? — со спокойнымъ удивленіемъ возразила Эмилія. Симеонъ кивнулъ головою.

— И мечтаю.

— Не похоже…

— Женюсь на той, которую полюблю, — объяснилъ Симеонъ.

— A она?

Онъ горько усмѣхнулся.

— A она мнѣ вѣрна будетъ. Я стану ее беречь, какъ зѣницу ока, и она мнѣ будетъ вѣрна. Дѣти будутъ… много дѣтей… хорошихъ… Сарай-Бермятовыхъ!

Алмазные глаза Эмиліи Ѳедоровны затуманились не то презрѣніемъ, не то жалостью.

— Это… любовь? — спросила она съ разстановкою. Онъ пожалъ плечами.

— Чего же ты хочешь? Я не дуракъ и знаю жизнь. Въ мои годы, съ моей изломанной жизнью, я не могу разсчитывать на большее… Ландыши отлично растутъ на перегноѣ и, вѣроятно, очень ему благодарны за питаніе, но врядъ ли они пылаютъ къ нему нѣжною страстью.

Эмилія Ѳедоровна, зажавъ янтарное лицо въ бѣлыя ручки, осіянныя изумрудами, глядѣла на него, изъ-подъ чернаго лѣса прически, долго, вдумчиво, серьезно.

— Несчастный ты человѣкъ, Симеонъ! — вздохнула она.

Сарай-Бермятовъ дрогнулъ щекою.

— Ну, вотъ, — пробормоталъ онъ съ усиліемъ перевести гримасу въ улыбку, — дожилъ и волкъ до того, что жалѣть его стали…

— Несчастный, истинно несчастный, — повторила она. — Жалѣла я тебя и тогда, когда ты за этимъ своимъ наслѣдствомъ охотился, a теперь вдвое жалѣю. Плохо твое дѣло. Погубить оно тебя. Лучше для тебя было бы никогда не прикасаться къ нему…

— Ну, я другого мнѣнія, — сухо возразилъ онъ, — и притомъ, милая Сивилла…

Онъ выразительнымъ кивкомъ указалъ на мѣсто, куда Эмилія Ѳедоровна только что спрятала полученныя отъ него деньги. Янтарь лица ея чуть покраснѣлъ, будто зажегся внутреннимъ огнемъ, но отвѣчала она спокойно, голосомъ равнодушнымъ, ничуть не дрогнувшимъ и не повышеннымъ.

— A что мнѣ? Я тутъ орудіе, человѣкъ посторонній… Ты попросилъ y меня помощи, я тебѣ сказала, что помощь моя будетъ стоить столько то, ты заплатилъ, я помогла, — и сегодня, вотъ, ты самъ же, какъ только пріѣхалъ, поспѣшилъ заявить мнѣ, что мы квиты… Ну, квиты, такъ квиты. Но права психологической критики чрезъ это я, надѣюсь, не лишена…

— Зачѣмъ же помогла, если вѣрила, что помогаешь во вредъ мнѣ? — недовѣрчиво усмѣхнулся Симеонъ.

Она искусственно удивилась, широко открывая алмазы глазъ.

— Да кто ты мнѣ? Мужъ? братъ? отецъ? любовникъ? Э, миленькій! «Було колькы», какъ говоритъ мой кучеръ Ничипоръ… Имѣешь свой разумъ въ головѣ, на что тебѣ моя маленькая женская смѣтка… Квиты, голубчикъ, — квиты!

Онъ, насупясь, молчалъ въ табачномъ дыму, a Эмилія Ѳедоровна, смѣнивъ ироническій тонъ на дѣловой и согнавъ улыбку съ лица, говорила строго и раздѣльно, совѣтуя такъ, будто приказывала:

— Однако, квиты, да не совсѣмъ. Въ наши коммерческіе расчеты вмѣшалась, къ несчастью, психологія, и она, увы, не удовлетворена. Я рѣшительно не могу позволить тебѣ пустить Васю Мерезова нищимъ по міру…

— Нищій съ двадцатью пятью тысячами рублей! — огрызнулся Симеонъ.

— Велики деньги! У него, я думаю, долговъ вдвое.

— Я ихъ дѣлалъ, что ли, чтобы за него платить?

— Ты не ты, но кредитъ Мерезову оказывали, какъ вѣрному и законному наслѣднику покойнаго Лаврухина, и, конечно, если бы ты не перехватилъ завѣщанія…

— Что за выраженія, — вспыхнулъ Симеонъ. — Понимаешь ли ты, что говоришь!

Она съ любопытствомъ смотрѣла на его дергающуюся щеку.

— Извини, пожалуйста, — этимъ грубымъ, но короткимъ словомъ я хотѣла только сказать: если бы, покуда мы съ Мерезовымъ были за-границей, ты не сумѣлъ заставить старика Лаврухина написать завѣщаніе въ твою пользу… ничего болѣе!

— Да, да, — сердито проворчалъ онъ, — но вышло y тебя болѣе… и много… очень много болѣе! Ты думаешь, я не знаю, какія сплетни распространяются обо мнѣ по городу? У меня сегодня Вендль былъ… анонимки получаю… смыслъ фразы твоей я очень хорошо понимаю, Эмилія… очень…

— Я не думала сказать тебѣ что-либо непріятное и обидное, — возразила она. — Если такъ вышло нечаянно, то еще разъ извиняюсь. Но… разъ уже нашъ разговоръ коснулся этихъ слуховъ, я позволю себѣ спросить тебя: какъ ты къ нимъ относишься?

Онъ всталъ съ мѣста и, стоя, положилъ руки въ карманы брюкъ, дерзкимъ, фамильярнымъ жестомъ, котораго не позволилъ бы себѣ при посторонней женщинѣ, и отвѣчалъ, дергая щекою, съ смѣлымъ вызовомъ:

— Прежде чѣмъ отвѣчу, мнѣ любопытно знать: какъ ты къ этому относишься?

Она, молча, шевельнула плечомъ… Онъ вглядѣлся въ окаменѣлый янтарь лица ея и, въ внезапномъ ужасѣ, выставилъ впередъ руки съ растопыренными ладонями, будто для самозащиты.

— Вѣришь?!

Она, молча, сомкнула рѣсницы.

— Вѣришь, что я…

Въ голосѣ его зазвучали страшныя ноты… Она взвѣсила ихъ въ умѣ своемъ, — потомъ открыла глаза и мягко сказала:

— Я не вѣрю, что ты тутъ прямо при чемъ либо, но вѣрю, что въ пользу Мерезова было составлено какое то завѣщаніе, и что завѣщаніе это исчезло неизвѣстно куда…

— Вѣришь?!

Она, молча, склонила голову.

И оба молчали.

И тихо было въ пестрой и блеклой турецкой диванной, подъ фонаремъ, который расцвѣчалъ ея узоры своею острою, не мигающею, электрическою жизнью.

Наконецъ, Симеонъ поднялъ опущенную, будто раздавленную, голову и произнесъ значительно, рѣзко, твердо:

— Вѣрить подобнымъ слухамъ, Эмилія Ѳедоровна, все равно, что считать меня воромъ.

— Далеко нѣтъ, — спокойно остановила она, — это значитъ только, что ты пришелъ и сѣлъ на пустое мѣсто, не поинтересовавшись тѣмъ, почему оно опустѣло.

— Ты мнѣ помогала въ томъ, чтобы я сѣлъ на мѣсто это, да, ты мнѣ помогала! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ ней почти съ угрозою. — Помни это!.. Если ты берешь на себя смѣлость меня осуждать, то не исключай и себя: значить, ты моя соучастница.

Она рѣзко возразила:

4- Поэтому то я и не безразлична къ тому, какъ городъ это принялъ и что говоритъ… Я совсѣмъ не желаю быть припутана въ молвѣ людской къ грязному дѣлу… Ты опять киваешь, что мнѣ заплачено? Ошибаешься. Мнѣ заплачено за дѣлежъ, a не за грабежъ.

Онъ угрюмо молчалъ, a она, сверкая глазами, насѣдала на него все строже и строже.

— Ты, когда рѣшилъ раздѣть Васю Мерезова, не учелъ его значенія въ городѣ, ты позабылъ, что онъ всеобщій любимецъ…