Паутина - Страница 14
Народу въ комнату Матвѣя набралась труба нетолченая. И длинный, тощій, съ прыгающими впередъ, точно бѣлые шары на веревочкахъ, глазами, студентъ Немировскій; и красивый, важный, съ лицомъ сентиментальнаго неудачника, помощникъ присяжного повѣреннаго Грубинъ; и методическій, точный, на параллелограммъ похожій, бѣлобрысый остзеецъ, учитель мужской гимназіи, историкъ Клаудіусъ. На окнѣ, въ полутѣни широкихъ синихъ занавѣсокъ, сидѣла, забравшись съ ногами на подоконникъ, въ коричневомъ гимназическомъ платьѣ, Зоя, младшая изъ двухъ сестеръ Сарай-Бермятовыхъ: некрасивая, почти дурнушка, очень полная дѣвочка-блондинка, лѣтъ пятнадцати, но съ грудью, точно она троихъ ребятъ выкормила. Лицо калмыцкое, пухлое, дерзкое; губы толстыя, слегка вывороченныя, на очень бѣломъ лицѣ производили впечатлѣніе кроваваго пятна, точно она во рту держала кусокъ сырого мяса; глазъ почти не видать, а, когда блеснутъ, не успѣешь разобрать, какого они цвѣта: сверкнетъ въ упоръ что-то смышленое, наглое и спрячется, будто театральный дьяволъ въ трапъ, за длинныя золотыя рѣсницы. Дѣвочка уже ушла изъ этого подростка, a дѣвушка входитъ въ нее недоброю поступью… еще молчитъ, но скоро заговорить… и врядъ ли хорошо и на благо людямъ будетъ слово ея жизни… Подлѣ Зои, верхомъ на стульяхъ, качались два юноши — одинъ сухопарый гимназистъ, съ зеленымъ лицомъ, освѣщеннымъ бутылочными сумасшедшими глазами; другой — студентъ-первокурсникъ, изъ тѣхъ, которые «и въ кинематографъ при шпагѣ ходятъ», румяный франтъ, чувственный, самовлюбленный. Глядѣлъ на Зою побѣдителемъ, — на что та, впрочемъ, не обращала ни малѣйшаго вниманія, — и, вообще, посматривалъ вокругъ себя съ видомъ самодовольствія неисчерпаемаго. Каждая черточка этого сытаго, счастливаго собою, лица, каждое движеніе, умышленно сильное, расчетливо выпуклое, холенаго, тренированнаго на мускулы, тѣла въ щегольскомъ мундирѣ — такъ и вопіяли на встрѣчу приближающимся смертнымъ.
— Ахъ, да посмотрите же, полюбуйтесь же, какой я лейтенантъ Гланъ и даже самъ Санинъ!
A зеленолицый гимназистъ читалъ Зоѣ наизусть хриплымъ, гробовымъ голосомъ:
1 «Черняка» г. С. Городецкаго.
— Тише вы! — носовымъ лѣнивымъ голосомъ повелѣвала Зоя. — Услышитъ Матвѣй стыдно будетъ…
— A вы еще умѣете, что вамъ бываетъ стыдно? — съ роковой санинскою улыбкою спросилъ студентъ.
Зоя холодно посмотрѣла на него изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ, которыя умышленно держала опущенными, потому что онѣ были очень красивы, и сказала тономъ безапелляціоннаго начальства:
— Не ломайтесь, Васюковъ!..И какой дуракъ выучилъ васъ такъ говорить по-русски: «умѣете, что вамъ бываетъ»… А еще орловецъ и филологъ!.. Леониду Андрееву землякъ! Читайте дальше, Ватрушкинъ. Только не орите: вы не на пароходѣ въ бурю, — слышимъ и безъ рупора.
A гимназистъ прохрипѣлъ:
— Не безпокойтесь, Зоя Викторовна: имъ не до насъ… они теперь до утра кричать будутъ…
До утра не разставались,
Яснымъ небомъ любовались
На востокъ и на закатъ.
Викторъ мигнулъ Матвѣю. Тотъ понялъ и вышелъ съ нимъ въ темный залъ, освѣщенный лишь четверо-угольникомъ двери, будто врѣзавшимъ правильное, изжелтабѣлое пятно свое въ старенькій паркетъ.
Матвѣй, стоя спиною къ свѣту, зажигавшему пламенемъ его золотые кудри, былъ еще на полголовы выше своего высокаго брата и слегка наклонялся къ нему тонкій, узкій, худой, слабо сложенный, чуть сутуловатый.
– Ѣдешь? — спокойно спросилъ онъ
— Да. Прощай, братъ. Спѣшу. И то запоздалъ.
— Симеонъ задержалъ тебя?
— Немножко. Не слишкомъ. Я ждалъ худшаго. Теперь — аминь. Въ чистую.
— Я очень радъ, — серьезно сказалъ Матвѣй. — Теперь вамъ обоимъ будетъ лучше. Люди начинаютъ понимать другъ друга только тогда, когда между ними исчезаетъ эта страшная плотина — деньги. Пока она существовала, я боялся, что между вами произойдетъ что-нибудь ужасное.
— Ну, ломать эту плотину пришлось довольно грубо, — усмѣхнулся Викторъ, — и врядъ ли обломки ея годятся, какъ фундаментъ для дружества.
— Простился съ Иваномъ, Модестомъ?
— Не могъ, — сухо сказалъ Викторъ: — оба были заняты слишкомъ важнымъ дѣломъ… Ивану кланяйся, a Модестъ… Матвѣй! искренно, съ убѣжденіемъ прошу тебя: будь осторожнѣе съ этимъ господиномъ!
— Ты говоришь о братѣ, Викторъ! — мягко и грустно упрекнулъ Матвѣй.
Викторъ нетерпѣливо тряхнулъ головой.
— Въ полѣ встрѣчаться — родней не считаться.
— Что ты имѣешь противъ него?
— То, что y него — вмѣсто души — всунута грязная тряпка.
— Полно, Викторъ! Ну… выпить слишкомъ любитъ… ну… немножко черезчуръ эстетъ… Но…
— Оставь! — съ отвращеніемъ остановилъ Викторъ. — У насъ такъ мало минуть, что, право, жаль ихъ на него тратить. Знаемъ мы этихъ эстетовъ изъ публичныхъ домовъ, съ гнилымъ мозгомъ и половой неврастеніей вмѣсто характера. По мѣрѣ ихъ удобства и надобности, изъ нихъ вырабатываются весьма гнусные сводники и провокаторы…
— Викторъ! Викторъ!
Но онъ хмурился и упрямо говорилъ:
— Во всей нашей семьѣ, ты — единственный, кого я еще чувствую своимъ… И жаль же мнѣ тебя, бѣдняга!
— Что меня жалѣть? — кротко возразилъ Матвѣй, и глаза его теплились въ полумракѣ. Я такъ устроенъ, что мнѣ въ самомъ себѣ всегда хорошо. A на Модеста не сердись. Онъ больной.
— По нашему времени, это иногда гораздо хуже, чѣмъ безсовѣстный, — холодно оборвалъ Викторъ и, вдругъ, внезапнымъ, нѣжнымъ порывомъ, положилъ брату обѣ руки на плечи:
— До свиданья, святъ мужъ! Сестеръ поцѣлуй. Я съ ними не прощаюсь. Аховъ и визговъ боюсь. Да Аглаи и дома нѣтъ.
Матвѣй нерѣшительно не одобрилъ:
— Жаль, все-таки… Какъ знать? Можетъ быть, на смерть ѣдешь.
— Этого я имъ сообщить, все равно, не могу, — угрюмо проворчалъ Викторъ, опуская голову.
Матвѣй грустно обнялъ его.
— Отрѣзалъ ты себя отъ насъ!
Викторъ ласково, но рѣшительно высвободился.
— Да. И не надо по отрѣзанному мѣсту пальцемъ водить. Мнѣ сейчасъ всѣ мои нервы нужны, весь характеръ нуженъ.
Матвѣй кивнулъ головою, что согласенъ.
— Надѣешься на успѣхъ?
Викторъ выпрямился, глаза сверкнули въ полутьмѣ.
— Если деньги не помогутъ, лбомъ стѣну прошибу, на проломъ полѣзу. Ну, прощай, святъ мужъ. Обнимемся. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь… Ты дальше меня не провожай. Возвратись къ товарищамъ. Совсѣмъ лишнее, чтобы отъѣздъ мой вызвалъ разговоры…
Матвѣй крѣпко сжалъ его сильныя плечи въ нѣжныхъ, худыхъ рукахъ своихъ и произнесъ голосомъ звучнымъ, глубокимъ, трепетнымъ, проникновеннымъ:
— Брать! Если возможно… умѣй щадить!
По мрачному лицу Виктора пробѣжала судорога, и радъ онъ былъ, что полумракъ комнаты скрылъ ее.
— Не умѣю! — нарочно грубо оторвалъ онъ.
И оторвался отъ брата. И ушелъ. И больше его никогда уже не видѣли въ этомъ домѣ.
Матвѣй коротко посмотрѣлъ ему вслѣдъ, облегчилъ вздохомъ стѣснившееся сердце и возвратился къ себѣ въ комнату, гдѣ, въ свѣту и дыму, продолжалъ еще бурлить и шумѣть прежній, неоконченный споръ… Матвѣй, подъ гулъ его, думалъ о Викторѣ. Ему было жаль брата и не чувствовалъ онъ, непротивленецъ, симпатіи къ дѣятельности, въ которую тотъ себя уложилъ. Но онъ любилъ, чтобы человѣкъ, принявшій на себя обязанность, исполнялъ ее свято, и людей, страдавшихъ и даже погибавшихъ на служеніи долгу своему, только любилъ съ умиленіемъ, но не сокрушался о нихъ и не скорбѣлъ. И лицо его было спокойно, и съ ясною головою прислушался онъ къ товарищамъ, и самъ быстро вошелъ въ шумъ ихъ.
Споръ кипѣлъ изъ-за образовательнаго опыта, которому Матвѣй подвергалъ того самаго Григорія Скорлупкина, что давеча рекомендованъ былъ Модестомъ Ивану, какъ субъектъ, обрѣтающійся всегда при деньгахъ и обложенный въ пользу Модеста кредитною повинностью за то, что онъ будто бы влюбленъ въ красавицу Аглаю. Крѣпостной дѣдушка этого Скорлупкина состоялъ при дѣдушкѣ нынѣшнихъ Сарай-Бермятовыхъ въ егеряхъ, a тятенька — при папенькѣ Сарай-Бермятовыхъ въ вольнонаемныхъ разсыльныхъ. A самого Скорлупкина Вендль, неугомонный изыскатель и коллекціонеръ людей, любилъ иногда поэкзаменовать, встрѣчая его y Сарай-Бермятовыхъ, либо на улицѣ, либо въ ресторанѣ, потому что съ нѣкотораго времени молодой человѣкъ этотъ началъ, по какимъ-то особымъ, не вы сказаннымъ причинамъ, чрезвычайно интересовать его.