Паутина - Страница 16
Я никогда не использовал орхидею по назначению, лишь иногда включал ее собственную ауру и медитировал на ней. В моем лаптопе все равно ничего особенного не происходило. И только сегодня два неожиданных письма отразились на состоянии цветка. Я и забыл, что «сонька» каждый час проверяет почту, а цветок по-прежнему подключен к компу. К тому же первое из писем потребовало идентификации карточкой «Аргуса», а жигановское послание пришлось расшифровывать: в оригинале оно представляло собой довольно тошнотворный порнографический снимок с участием пяти человек. Только разобравшись с письмами, я вспомнил про цветок.
«Извини, не нарочно, – мысленно сказал я орхидее. – Надеюсь, ты не обиделась.»
Как бы ни был примитивен биоиндикатор Риты, этот полуцветок-полукомпьютер был самой современной техникой в квартире. Мой старенький лаптоп-«сонька» давно удивлял знакомых. Некоторые даже высказывали предположение, что он собран еще в 20-м веке. «Чего ты не поставишь нормальную тачку?» – спрашивали они.
Обычно я отвечал, что у меня и так все есть бесплатно в Университете, а дома мне, кроме почты и текстового редактора, практически ничего не нужно. Когда меня выгнали из Университета, денег на новую технику все равно не хватало. Да и те игры, в которые я играл, не стоило устраивать дома: через Нет-кафе и различные инфо-центры гораздо удобней заметать следы.
Но существовала и более глубокая причина такой самоограниченности. Я всю жизнь старался ни к чему особенно не прикрепляться: ни к людям, ни к городам, ни к работе, ни к технике. Забираясь поглубже в воспоминания детства, я видел, откуда происходит эта отчужденность. Слишком быстро прошел тот светлый период жизни, когда родители кажутся самыми большими, самыми умными и самыми красивыми людьми на свете. Уже в школьном возрасте я видел, что мать – обычная истеричка, далеко не умная, но настойчивая в своем желании контролировать все вокруг… или хотя бы в своей семье. А отец – замкнувшийся в себе пьяница, в котором погиб художник. Тем не менее, при всех ссорах и постоянной нервозности, их союз был крепким, как симбиоз водоросли и гриба в лишайнике. Ее окрики и его окурки – чем дальше рушился мир вокруг них, тем крепче была эта связь, основанная на простом психологическом дополнении, которое иногда называют любовью. В свою сеть они пытались затянуть и меня. «Зачем ты закрываешься в комнате? Что ты от нас прячешь?» – кричали они. А я, тогда еще школьник, не мог понять, чего они хотят: ведь я ничего не прятал, я просто читал «Последнего из могикан» и не хотел, чтобы мне мешал их шум с кухни.
С годами я учился закрывать за собой дверь все лучше и лучше: не проживал больше года в одной и той же комнате общежития, не имел друзей – да-да, как герой Лермонтова, я имел лишь приятелей, но не друзей, у которых плачутся на плече. Я ненавидел все эти русские «разговоры по душам», эти пьяные кухонные «ты меня уважаешь?», когда все выворачивают свое грязное белье друг перед другом, заставляя тебя делать то же самое, заставляя связываться с ними этим сомнительным «душевным родством» и подтверждать своим участием их дурацкий закон перехода количества в отечество.
И все же я был связан. Прежде всего с родителями: еще одна странная форма псевдолюбви, какой-то инстинкт человеческий – вылетевшая бабочка вряд ли испытывает такие чувства по отношению к опустевшему кокону. Но человеку вбивают: так просто не улетишь, нужно делать что-то для них, ведь они столько сделали для тебя и так часто про это напоминали. И я учился на все пятерки, чтобы они показывали потом грамоты родственниками и соседям, я разгрызал чертов камень науки в своем институте, работал и снова учился… не связываться. Учился захлопывать дверь. Я играл на чужих гитарах, жил в чужих городах, совращал чужих жен. Я нашел странное удовольствие даже в самом акте покидания разных учреждений, стран и людей. Именно так раз за разом удавалось поймать за хвост настоящую свободу, точно мелькнувшую под дверью полоску света. Несколько часов в самолете – и страна общественного транспорта сменяется страной личных машин, а город мобильных телефонов – городом автоответчиков. Лишь во время таких переключений можно почувствовать, какое огромное число людей заблуждается, принимая за свободу лишь свою местную стадную моду, зачастую навязанную искусственно.
Но и мир не стоял на месте, он шел за мной по пятам, становясь все более изощренным в своей цепкости. И нужно было бежать все быстрее, с почти пулеметной частотой захлопывая за собой двери ловушек. Блокнот, ручка, чтиво и плеер – в рюкзаке, и немного денег, заработанных на случайных работах, – в кармане. Вот все, к чему я шел.
И как только дошел, появилась Сеть.
По первому впечатлению, Сеть позволяла порвать еще больше связей, скинуть еще больше оболочек. Даже имя.
Насчет имен мы часто спорили с Жиганом. Он соглашался, что возраст, пол, происхождение, профессия зачастую и вправду лишь ненужные условности, оставить которые «по эту сторону экрана» – одно удовольствие. Но имя?… Нет такого человека, который не стремился бы как-то выразить свою индивидуальность, говорил Сергей. А как подтвердить подлинность этого выражения, если не именем? На этом, рассказывал он, засвечивались даже самые крутые хакеры. При всем их опыте конспирации нет-нет да и вылезет древнее желание шепнуть по секрету всему свету: «это я сделал, это я!»
Чушь, возражал я. Какое отношение к индивидуальности имеет бирка из букв? Желание «засветить» имя – это скорее комплекс неполноценности, жажда получить признание своих заслуг в социуме. Если ты действительно Личность – тебе не нужна вся эта бюрократия доказательств и подтверждений. Ты можешь сменить хоть тысячу имен – если ты Личность, от тебя не убудет.
«Как Бог?» – спрашивал Жиган. «Не совсем, – отвечал я. – Ведь „Бог“ это тоже имя…»
Погруженный в эти размышления, я закрыл дверь квартиры и стал спускаться по лестнице. С некоторых пор я взял себе за правило не пользоваться лифтом. Нечто подобное случилось и в моих отношениях с Сетью. Я понял, что к ней тоже не стоит приклеиваться. Выработка иммунитета против траффической лихорадки, синдрома гестбукера, «мертвой памяти» и еще нескольких сетевых болезней – все эти маленькие победы я вовремя записал на свой счет, пока Сеть была еще не столь искусна, чтобы обмануть меня.
Но даже борьба с отдельно взятым почтовым ящиком чуть не закончилась однажды победой ящика. Несмотря на то, что я успешно отбился от нескольких мейлин-глистов, огромные текстовые потоки почты привели меня на грань нервного срыва. Я путал имена и даты, говорил невпопад и видел наяву сны про расплывающуюся букву «ю», которую постоянно умудрялся ставить вместо точки, забывая переключить регистр. Я стал перевирать слова, читая их словно бы с опечатками, хотя опечаток там не было, они возникали лишь у меня в голове: среди папок своего почтового ящика я видел «Отравленные» и «Удавленные» вместо «Отправленных» и «Удаленных». И главное, я сам не осознавал опасности своего состояния.
Спасла меня, как ни странно, та самая Ошибка-2000, которая некоторым стоила жизни – я имею в виду несчастных паникеров типа того итальянца, который в канун Нового года из-за страха перед компьютерным хаосом снял с банковского счета сбережения всей своей жизни, и буквально тут же на улице был ограблен на всю сумму. В нашем Университете обошлось без таких ужасных жертв. Однако компьютеры факультета, произведенные чуть ли не в эпоху Мин, все-таки пострадали. Правда, я так и не понял, что с ними случилось. Еще в декабре не совсем добрая фея в лице не совсем трезвого системного администратора начала уверять меня, что в новогоднюю полночь моя персоналка, так же как машины нескольких друг их университетских Золушек, превратится в тыкву. Однако на просьбу показать мне это превращение сисадмин всегда отвечал тем, что сам превращался в крысу. По-моему, он просто использовал шум вокруг Проблемы-2000 для того, чтобы выбить из начальства крупномасштабное обновление своего парка. Причем делалось все в наилучшей последовательности, как обычно делается в этой стране: старые тыквы были уже сняты, а новые – только заказаны, и установить их обещали не раньше Старого Нового года.