Пауки - Страница 12

«Тренер сборной по бильярду… преферансу…»

Я постоянно видел его и приятеля слоняющимися без дела. Что-то подсказывало мне, что они химичат со справками для системы государственного страхования, к с и в а м и для всякого рода благотворительных фондов. Это могло давать скромный постоянный доход. Мне надо было держаться подальше от них и от дел, которыми они тут занимались.

Влад продолжал объяснять:

— Красное, терпкое, из местного сорта «гермес». Коварная штука! Резкий смолистый вкус…

Я не ввязался в обсуждение. Прошел к себе.

Никакого письма, о котором мне объявил неизвестный в утреннем телефонном звонке, я не нашел. Почтовый ящик украшала вчерашняя реклама американского тренажера с изображением девицы в трикотажных, обтягивавших ее трусиках и таком же бюстгальтере, закрывавшем большую часть спины. Спортсменка трусила по убегавшей у нее из-под кроссовок нескончаемой ленте дороги. Я оставил буклет в ящике. Взгляд мой опустился на пол. Плитки подъезда после вчерашней уборки были чисты. Тем не менее я снова их внимательно рассмотрел. Профессионал ищет всегда там, где надеется найти…

Внезапно меня осенило.

Я шагнул к отсеку рядом. За легкой декоративной стенкой проходил ствол шахты с коммуникациями. Широкий колодец, достаточный для того, чтобы в него можно было пролезть, тянулся до крыши. Вчера в горячке я начисто забыл о нем. На этажах в шахту выходили форточки воздушных отдушин, ими были снабжены совмещенные с туалетами ванные. Пространство, кроме труб, заполняли счетчики воды, газа. Внизу, на полу, полно было пожелтевших ивритских газет. Уборщики тайком сметали сюда мусор, чтобы далеко не носить. Я поддал газеты кроссовкой. Пустые пачки сигарет, полиэтиленовые пакеты. Рекламки из почтовых ящиков…

Я поднял одну — с фотографией мальчика, заглядывающего себе в трусики. Не знаю, что она рекламировала: средство против опрелости, лотерею, корейские автомобили…

Я щелкнул зажигалкой. В поисках следов согнулся в три погибели.

«Есть!»

На старой газете было хорошо заметно довольно большое, как пишут в протоколах, «бурое пятно, похожее на кровь». Вероятно, были тут и другие следы преступления — искать их следовало в пыли и мусоре, которым было столько же лет, сколько и этому зданию. Перерывать залежи у меня не было необходимости, тем более что я внезапно заметил главное:

«Нож!»

Холодное оружие было типа армейского, с широким лезвием, пластмассовой ручкой и металлическим ограничителем.

«Финяк…»

Орудие убийства было отброшено в сторону. Мне стало не по себе. Тот, кого я по ошибке принял за Шабтая Коэна, погиб тут, за узорной шейкой отсека, от российского ножа: Работа произведена киллерами. Оставлять огнестрельное оружие па месте преступления, каким бы дорогостоящим оно ни было, стало в последнее время визитной карточкой исполнителей заказных убийств. Тем более это касалось ножей. Они затащили жертву в отсек…

«Но что он делал здесь, у дома?:»

Я прикрыл бурое пятно другой газетой, сверху положил камень. Рукой в платке поднял нож, поднес к зажигалке. На поверхности ручки следов пальцев не было видно, зато вдоль заточки лезвия виднелась засохшая бурая полоска.

Венгер говорил мне, что если кровь не прилилась по дороге, то имел место спазм.

«Чья же кровь здесь?»

Мог порезать руку и убийца, неловко извлекавший финяк. Так бывало сплошь и рядом…

Я поднялся наверх за мокрой марлей. Вернулся. Мазанул по лезвию. Упаковал образец. Нож аккуратно припрятал за одну из труб, как можно выше…

Стук каблучков на лестнице стих у моей двери. Я заглянул в усовершенствованный, с широким углом обзора дверной глазок. Кроме площадки у двери, в него были; видны оба лестничные марша по восемь ступеней, сходившихся под углом в верхней от меня точке между этажами. Сейчас обзор был надежно перекрыт чем-то розовым, цвета клубники со сливками.

Зеленоглазая холодная соседка с верхнего этажа обожала клубничные гаммы.

«Рут…»

Иногда, поднимаясь к себе. Рут останавливалась. Звонила в дверь. Мы разговаривали.

«Всех наших женщин местные считают проститутками..»

Она уверяла, что израильтяне, общаясь с нами, держат фиги в карманах. Кто знает, чем оно руководствовалась.

— Записка тебе…

Рут показала на пол под дверью. К двери был подложен кусок картона. Как я мог не учесть этот вполне цивилизованный вариант.

«Известный вам документ положите под ведро у мусорного бака во дворе…»

Или:

«…Оставьте в почтовой ящике между семью и восемью. Иначе — разочарование в семенной жизни. Заранее благодарны!»

Израильские почтовые ящики мельче наших, и письма торчат из них не менее чем на треть. Не говоря о газетах. Отсюда — оригинальная доставка.

Я поднял картон и что-то еще продолжал говорить, а глаза уже вперились и кусок картонной коробки от фирменной пиццы. Коробки эти с товарными знаками «Пиканти» в изобилии валялись вокруг дома.

Текст послания оказался короткий, исполненный крупными печатными буквами:

«У чувака было 5000 баксов. Верни быстро. Понял?»

Я спрятал письмо.

«Чувак…»

В Москве этим словом не пользовались сто лет! Рут следила за мной. Она наверняка прочла цидульку.

—И еще вот это…

На косяке виднелся крохотный бурый мазок. Надо было иметь воистину соколиный глаз, чтобы его заметить.

— Это кровь!

— Действительно…

— Местные тебе никогда ничего не укажут. У них это не принято!..

— Спасибо, Рут. Как ты?

— Нормально.

Обычно она награждала меня взглядом, полным иронии. Сегодня в нем промелькнуло сочувствие.

Я вернулся в квартиру. Отвратительно все для меня складывалось.

«Сумка с биркой аэропорта Шереметьево… Плед… Теперь эта записка…»

У меня были все шансы загреметь на Русское подворье. Тюрьма, точнее, иерусалимский изолятор временного содержания — ИВС, находился на территории, исконно принадлежавшей России.

«Но мы еще посмотрим!..»

Когда зеленоглазая Рут ушла, я вернулся на площадку с влажным кусочком ваты. Затем спустился в отсек, к пятну, которое обнаружил на газете. Изъял мазки.

То, что Рут увидела кровь именно снаружи, на двери, подтверждало мою версию:

«Преступление не было совершено в моей квартире…»

Если кровь убитого, убийцы и моя принадлежали к разным группам, хороший адвокат — а у Рембо был такой в Израиле — мог вытащить меня из местной тюряги…

Я отвез фотопленку в лабораторию, в Центр, вернулся к себе, на Элиягу Голомб.

Под Байт ва-Ган все дни пробивали новое шоссе, из-за которого спорили светские и религиозные власти. На исходе субботы тут было тихо.

Я поднялся по краю карьера к вершине.

Вечер был теплый.

Огни в домах не горели, но вдоль улиц уже зажгли редкие светильники. Неяркие гирлянды света обозначили сетку будущих улиц.

Череда вилл, а по сути, трех-пятиэтажных коттеджей из белого иерусалимского камня, располагалась на разных уровнях перечерченного террасами склона.

Интересовавшая меня вилла с трех сторон врезалась в скалу. Сверху вдоль стен вились вечнозеленые побеги какого-то неприхотливого растения. Вдоль второго этажа шла балюстрада.

Я поднялся к самой вилле. Все вокруг было мне знакомо. Я наведывался сюда не впервой. Площадку у входа отгораживали высаженные по линейке невысокие пальмы. Один из балконов нависал над садом внизу. Там был расположен колледж для девочек из религиозных семей. Сбоку виднелся второй вход. Боковой придел был предназначен обслуге.

Я подошел к самой двери и замер…

Еле заметная полоска скотча, которую я наклеил в прошлый раз, отсутствовала…

На виллу приезжали!

Многоподъездные стандартные дома внизу, построенные несколько десятилетий назад на Бар Йохай во время массовой эмиграции из Марокко, были точной копией друг друга.

Мой иерусалимский приятель Венгер при первом знакомстве показал на балкон в торце:

—В нашем всегда три пары джинсов…