Пастыри. Черные бабочки - Страница 17
Никого...
«Вот, оказывается, как белая горячка начинается, – обреченно решил он. – Говорят, если не можешь вспомнить, как „белочка“ зовется по-латыни, значит – приехали. А как она зовется? Делириум треме? Или треве? Или не делириум, а делирум? Все, Васька, пипец. Пи-пец...»
Тяжело взвалив сумку на плечо, Василий прислонился к стене, наблюдая, как незваные гости опечатывают уже не его квартиру и не прощаясь уходят к лифту.
Достав из кармана связку ключей, Бутырин взвесил их на ладони. Неожиданно, поддавшись возникшему наконец эмоциональному порыву, он зажал в кулаке длинный тонкий ключ от нижнего замка и нацарапал на дорогой дверной обивке, разодрав ее в нескольких местах, три слова: «Прости меня, Аля!»
Затем, в лучших традициях отечественных разводов, выкинул ключи в мусоропровод и под пристальными взглядами дожидавшейся лифта троицы побрел к лестнице черного хода...
В отличие от многих коллег по бизнесу, Бутырин не имел «лисьей норы». Ему просто не приходило в голову, что выстроенная собственными руками из ничего благополучная и не зависящая ни от «волосатого дяди», ни от господа бога жизнь может оказаться мыльным пузырем и однажды лопнуть. Он, словно Тухачевский под Варшавой, думал лишь о том, что впереди, совершенно не заботясь ни о путях отхода, ни о резервах.
И точно так же, как Красная армия в августе 1920 года, Бутырин вдруг оказался один-одинешенек, на чужой и враждебной территории, то бишь посреди почти неизвестной ему «пешеходной» Москвы. У него не было денег, ему негде было жить, а вокруг шумел вечно суетящийся муравейник мегаполиса, готовый в момент схарчить любого чужака.
– Чем выше взлетел, тем больнее... – пробормотал Василий пересохшими губами и подумал, каково же придется, например, Чубайсу или Абрамовичу, окажись они вдруг на его месте.
Вначале эта мысль развеселила Бутырина – он в лицах представил себе нищего главу РАО «ЕЭС», недоуменно вертящего головой в толпе «простых» москвичей. Впрочем, разум тут же рационально отреагировал на бред непохмеленного сознания: «У Чубайса по Москве „лисьих нор“ небось – не одна, и даже не три!»
Добредя до автобусной остановки, Василий без сил рухнул на холодную железную скамейку, стеклянными глазами уставившись на огромный плакат-билборд, висящий над проспектом.
«Вера, надежда, любовь – три столпа мироздания!» – сообщал с билборда благообразный старичок, явно наряженный под деревенского попика. Однако сурово заблуждались те, кто подумал, что это реклама вечных ценностей, – фразу «три столпа» неизвестные дизайнеры ловко стилизовали в виде логотипа известной компании, производящей элитную мебель.
«Все на продажу!» – зло подумал разоренный бизнесмен и сплюнул. Впрочем, во рту у Бутырина стояла такая сушь, что плевка не получилось – ресурсов организма не хватило даже на это.
«Куда ж пойти, куда ж податься... Сейчас оклемаюсь немного, достану записную книжку, и...», – тут Василий вспомнил, что сотовый свой он неделю назад то ли потерял, то ли подарил, а в блокноте у него одни фамилии и телефоны. «Вот и все, друг сердечный! – грустно сообщил себе Бутырин. – Вот теперь ты и в самом деле приплыл. Ночевать, судя по всему, придется в теплотрассе, или где там еще спят профессиональные бомжи?»
Пошарив по карманам в поисках сигарет и не обнаружив их, Василий вдруг понял, что сейчас заплачет. Лицо его скривилось, горло сдавило и из груди вырвался то ли стон, то ли вскрик.
«Так нельзя! – попытался взять себя в руки Бутырин. – Слава богу, на остановке никого – рабочий день в разгаре. Ну, перестань. Все нормально будет. Ты же мужик! Ну!!»
Некоторое время он сидел не двигаясь и смотрел на поток проносящихся мимо машин и окрестные дома. Кутузовский проспект – занятная улица, пожалуй, наиболее полно отражающая дух современной Москвы. Всему тут нашлось место – и фешенебельным новостройкам, и помпезным сталинкам, и безликим хрущобам.
Неожиданно среди фигур прохожих на той стороне проспекта, деловито спешащих по своим неведомым делам, Бутырин увидел знакомый тоненький силуэт.
– Этого не может быть! – вслух прошептал он, привстав и жадно вглядываясь в остановившуюся у ларька «Мороженое» девочку в круглой кожаной шапочке. На секунду ее закрыла компания дородных теток с баулами, и вот уже у красно-синей будки никого нет.
«Померещилось. Опять померещилось», – облегченно и в то же время испуганно понял Василий и еще раз перечитал надпись на билборде: «Вера, надежда, любовь...»
– Вера! Ну конечно – Вера! Верочка! – Бутырин хрипло захохотал, вскакивая. Стайка сексапильных студенточек с писком шарахнулась от неопрятного, небритого мужика с испитым лицом, но Василий не обратил на них никакого внимания. Радостно улыбаясь, он уже широко шагал по тротуару, взвалив на плечо свою замызганную сумку...
Раньше вспоминать историю с Верой Бутырин не любил. Ему становилось чисто по-человечески неловко, когда в памяти возникало сморщенное личико девушки, заплаканные красные глаза и одноразовый бумажный платочек, вздрагивающий в узкой, бледной руке.
Вера появилась у них в офисе года два назад – коммерческому отделу срочно понадобился переводчик с немецкого. Обычная серая мышка, из провинциалок, девушка закончила педагогический и уже несколько лет мыкалась, перебиваясь то преподаванием на курсах, то репетиторством, то переводами. Единственной удачей в тусклой, лишенной перспектив жизни Веры была квартира в Ясеневе, доставшаяся ей буквально чудом – двадцать пять лет не признававшая внучку бабушка-москвичка неожиданно для всех родственников завещала свою жилплощадь именно Вере.
Язык она знала весьма прилично, но главное заключалось не в этом. Вера оказалась фантастически, чудовищно работоспособной. Она могла всю ночь переводить сложные, перегруженные фармацевтическими терминами тексты, а потом в течение дня участвовать в нескольких переговорах, возить гостей из фатерлянда по Москве, и все это – спокойно, уверенно, без жалоб и обычного бабского: «Ой, я не успеваю!»
То, что девушка неровно дышит к нему, Бутырин заметил почти сразу. Естественно, ни о какой взаимности и речи не велось, – во-первых, Вера была не в его вкусе, во-вторых, интрижка на работе – это пошло, в-третьих, он – женатый человек, в-четвертых... В общем, тихая Вера любила шефа молча, на расстоянии, и ничего страшного в этом Василий не видел.
Про себя он называл ее «крыска», и этим словом исчерпывалось все...
Откровенно говоря, Бутырин не особо переживал, когда увольнял Веру. Нет, где-то в глубине души ему было жаль эту не очень красивую, но очень принципиальную «крыску». Но бизнес есть бизнес, и эмоции, чувства, а также мораль и прочая лабуда тут всегда на последнем месте.
Пожилой глава известной в Германии фирмы «Хомео», специализирующейся на производстве гомеопатических препаратов, герр Рихард Готхельд, приехал в Москву с двумя целями: найти себе спутницу на оставшуюся часть жизни и провести переговоры с Бутыриным по поводу поставок продукции «Хомео» в Россию.
После двух дней пребывания в столице краснолицый немец сделал предложение Вере. Что-то в его прагматичной германской душе дрогнуло, едва он увидел прикрепленную к нему переводчицу. Казалось, все складывается – лучше некуда, но...
Герр Рихард выставил условие – Бутырин должен уговорить девушку, которая наотрез отказалась даже обсуждать с престарелым гомеопатом тему ее замужества. Василий честно почти полтора часа распинался перед Верой, рисуя ей красочные перспективы жизни в шикарном особняке Готхельда под Бонном. Только спустя какое-то время он понял, что эти полтора часа стали для переводчицы настоящей пыткой, ведь любила-то она его, Бутырина!
В конечном итоге немец выставил жесткое условие: если контракт, то Вера должна исчезнуть из поля зрения гомеопата. И Василий скрепя сердце подписал приказ об увольнении.
Он сам отвез ее в тот злосчастный для девушки день домой. И даже поднялся в квартиру. И даже утешил. Два раза. И нравился Бутырин себе тогда намного больше, чем когда подавал пятидесятидолларовые банкноты нищим.