Pasternak - Страница 9

После механического точила начинается правка на плоском с мелкими зернами бруске или доске, обтянутой кожей. Василек во все глаза смотрит, в оба уха дедушку слушает, слово пропустить боится.

— Брусок тоже надо водой промыть, тогда он хорошо стачивает металл, а потом топор полируют до блеска войлочным кругом.

Непростая оказалась наука — точить. Василек уже пробовал, да сперва не очень удачно вышло. Зазевался и лезвие на камне пережег. Пришлось дедушке ту покалеченную кромку полностью срезать и заново работу начинать. Очень Василек расстраивался. Думал, больше не разрешат ему на точильном станке работать. Да только дедушка на Василька никогда не сердится, ну хоть бы раз отругал. И не наказывает никогда. Успокоил внука и еще раз все терпеливо разъяснил. Через месяц Василек приловчился ножи точить, но до дедушкиного мастерства, конечно, далеко. Есть на ближайшие годы чему поучиться.

Васильку уже известно, что для различных видов работы и заточка различная, и топоры. К примеру, тонко заостренное лезвие для дерева не подходит. Будет вязнуть, на сучках выкрашиваться.

Дедушка говорил:

— У меня, Вася, на фронте всегда два топора имелось. Первый — для бревен, второй, с боевой заточкой — для фашиста.

Полезная вещь топор. Недаром остается он в русской армии. И в танковых частях нужен, и в пехоте, и в артиллерии. Частенько дедушка вспоминает, как топор его в смертельном бою выручал. Не одну вражескую каску разрубил.

Чтобы топор в работе не слетел, имеется клинышек. На топорище вырезается паз, потом надевается топор, а клинышек в паз молотком вбивается. Важная штука. Почти волшебная, так дедушка считает. Может, и шутит, да кто его поймет, когда он серьезно говорит…

— Клинышек из особого дерева делают. В нем характер топора, его дух заложен. Какой клинышек, такой и топор в работе будет. Раньше клинышки в медвежьей крови обмывали или в волчьей.

— А теперь, — спрашивает Василек, — неужели, чтобы топор сделать, надо медведя убить?

Дедушка успокоил, у него остался еще большой запас клинышков, из тех, что его отец делал, прадедушка Василька. Медведи с волками пускай поживут.

Из всех дедушкиных наук труднее всего Васильку охорон дается. Древняя солдатская наука. И к столярному делу у Василька талант есть, и к кузнечному, а к охорону нет. Досадно, хоть плачь… Все потому, что суть премудрости этой на пальцах не покажешь, на бумаге не нарисуешь и словами не объяснишь: «Охорон, Васька, только внутри себя понять можно».

А с чего все началось… Не поделил что-то Василек с деревенским приятелем. С синяком под глазом домой пришел жаловаться, но выяснилось, что дедушка Мокар ябед и плакс не любит. Стыдно в восемь-то лет плакать. А чтобы синяки впредь не набивали, обещал про охорон рассказать.

— Охорон — состояние ума, когда время в нем как холодец стынет, медленным становится. В драке тогда противник вроде как руками медленнее машет, а если и попадает, то удары не болезненные. Что — кулак, даже летящую пулю можно увидеть, как в замедленном кино, и от пули этой уклониться, а если и не успеешь, то она все равно в этом временном холодце увязнет и не причинит вреда. Разве только одежду порвет. Время только в голове и в теле человека костенеет, а одежда — она уже не человек.

Это Васильку понятно. Однажды на шкаф полез и ненароком вазу спихнул. Сам видел, как она с полки свалилась и, точно к невидимой пружинке прикрепленная, по воздуху долгую секунду планировала, а потом вдруг с нормальной скоростью вниз полетела.

— В нашем роду, Вася, все охороном владели. Прапрадеда твоего турецкий свинец не брал. Мой отец в Первую мировую отвоевал невредимый. Помнишь, я тебе про медаль «За боевые заслуги» рассказывал? Для меня заслуга моя была, что я в том бою охорон ощутил. Было это в августе сорок первого. Довелось нашему взводу отступление полка на новый рубеж прикрывать. Дали для храбрости спирту по сто грамм на брата и оставили… Вот поперли на нас и танки, и пехота. Как раз в том месте, где мой пулеметный расчет оборону занял, около сотни автоматчиков на прорыв пошли. Пули по щитку пулеметному как градины стучат, вокруг окопа гранаты рвутся. Напарника моего убило, а во мне не то что страху, вообще чувств никаких. Даже на немцев этих не злюсь, что убить меня хотят, только стреляю по ним, и весело мне от этого. И все ближе они, лица отчетливо видать. Вдруг замечаю, пули по щитку вроде как медленнее стучать начали, редко так… Граната возле меня упала. И с ней тишина наступила, ни шороха… Сейчас разорвется — и конец мне, а она все целехонькая лежит. Гляжу, по корпусу ее вдруг медленно красноватые прожилки побежали и она как бы раскалываться начала, а я понимаю, что это взрыв, точно птенец из гранаты вылупляется. Вот развалилась граната на осколки, и струйки дымные в облачко собрались. Разрослось оно, меня окутало и точно на руках над окопом приподнимать стало. Я в пулемет вцепился, не отпускаю — во мне без малого шесть пудов, пулемет станковый, тоже не легенький, — а облаку этому нипочем, взлетаем над окопом все выше. Думаю, быть такого не может, сплю я, наверное, и весь этот бой мне снится. Вдруг меня словно подушкой изнутри ударили. Потом шумовой вихрь как закрутит, швыранет об землю. Слышу, звуки боя вернулись, только не в полную силу, а словно размазанные, и голоса такие, точно кто-то шутки ради на патефонную пластинку палец положил. Надо бы в окоп срочно заползти, пока не зацепило. А где же он, окоп-то? Выходит, меня с пулеметом взрывной волной из него выбросило. И что интересно, и человек, и оружие — оба целы. Продолжаем свою боевую службу выполнять. Танк ствол направил. Вот-вот накроет снарядом. Я быстрее пулемет в сторону поволок, оглянулся, а снаряд уже догоняет, разорвался в полуметре. Словно бык меня рогами в воздух подбросил. И снова я выжил. Переполз к товарищу убитому, снял с его пояса бутылку с зажигательной смесью, метнул. И будто это не я делаю и попадать мне совершенно не обязательно, просто хорошо от мысли, что и бутылка, и танк, и я сам в одно событие складываемся. Вспыхнул танк. Смотрю, а немцев-то уже не сотня. Какая-то жалкая дюжина отступает, по всему полю восемь смрадных костров чадят — танки подбитые. Удержали рубеж. Только весь взвод наш полег. Я один в живых остался…

Странно Васильку. А почему тогда прапрадедушку мострь грызанул? И почему самого дедушку Мокара ранило? Не помогла боевая наука, не подействовала?

— Насчет деда не знаю. А со мной вот что произошло. Сначала охорон хорошо ощущался, потому что непривычный был, кисельный, замедленный. А когда я с ним освоился, то замечать перестал. В атаку шли, мне вдруг подумалось: быть такого не может, чтобы пули не брали, убьют меня сейчас. В тот же момент меня и ранило. Так что, Вася, запомни, если в бою дрогнет характер, считай — все, конец тебе.

Дедушка по опыту знает: про охорон понять стрельба из ружья помогает. Специально, чтоб Василька поучить, дедушка мелкокалиберную винтовку взял. Патроны к ней маленькие, точно игрушечные, отдача от них небольшая. Дедушка сам винтовку эту любит, если пушного зверя из нее бить, то шкура не портится.

— Когда целишься, Васька, постарайся представить: ружье держишь и на спусковой крючок нажимаешь ты, а стреляешь — не ты. Сам себе рассуждением помогай: я, мол, человек, а не оружие, пуля из ствола, а не изо рта вылетает. Но ведь и ружье не само выстреливает. Кто-то же нажимает на спусковой крючок? А если этот кто-то — не ты, значит, есть второй. Вот он-то и стреляет. Этот второй — тоже ты, но в отличие от тебя он промаха не боится и не старается в цель попасть, потому что и так наверняка попадет. Для него главное — лишь бы пострелять. Только не мешай ему…

— А что делать, чтобы не помешать?

— Попробуй про Ирий думать.

Все равно не понятно Васильку, откуда этот второй стрелок берется.

— Из чувства берется, из души.

— Он вроде как я, только ненастоящий? — уточняет Василек.

— По правде говоря, это ты — ненастоящий он, и только оружие вас на время объединяет. Но если у тебя с ним подружиться получится, то тогда ты знатно стрелять станешь. И не только стрелять. Он со всем обращаться лучше тебя умеет. И с топором, и с ножом.