Пасть - Страница 8

Остальные немного поотстали, но от переливов проклятой суки казалось, что вся стая на хвосте, что он бежит медленно, что до борзых дело не дойдет и все кончится здесь, в острове, в быстротечной и кровавой схватке с гончими. Но Колыванов не боялся – удивительно, но он ничего не боялся.

Он чуть сбавил темп, позволив выжловке сократить дистанцию, резко развернулся – и напал. Не ударил рукой или ногой – вцепился зубами в плечо, резко мотнул головой, вырывая, выдирая шесть и мясо, почувствовал на губах пряный вкус крови, коротко рыкнул, перекрывая жалобный визг выжловки, и снова понесся, закладывая широкую дугу вдоль края острова.

Но травили его мастера своего дела – еще три смычка гончих, наброшенных выжлятниками, рванулись наперерез, наседая, дыша в затылок, и Колыванов поневоле вырвался из острова и понесся по полю, по пожухлой осенней граве. Хрипло проревел охотничий рог, и в травлю включились борзые.

Он бежал быстро, но где уж было тягаться на открытом месте с этими четвероногими молниями, рожденными и выращенными для бега, и только для бега. Расстояние до погони сокращалось, он поневоле поворачивал, огибая препятствия – редкие кустики, кучи свезенных со всего поля камней, поросшие диким малинником, – и борзые, мастеря, срезали путь на каждом его повороте, приближаясь все больше и больше.

И все-таки он почти ушел – псы начали уставать, а до другого, гораздо большего острова оставалось всего сотни полторы саженей, когда несущаяся первой борзая напрягла в запредельном усилии готовые разорваться мышцы и связки – и преодолела-таки несколько разделявших их шагов, до глотки добраться не успевала, ухватила сзади и сразу подогнула лапы, повисла живым якорем.

Колыванов потерял темп, крутнулся колесом – сбросить, стряхнуть с хвоста помеху. Но тут же набежали остальные, вцепляясь мертвой хваткой повсюду: в бока, в загривок, в уши, в ноги (или все же в лапы?). Впрочем, в свалку полезли не все, лишь самые злобные и вязкие, притравленные по крупному и опасному зверю, – остальные, не меньше половины своры, поскуливая и повизгивая, плотно сбились чуть поодаль…

Глаза заливала кровь, не то своя, не то чужая. Он бился молча, ворочаясь под навалившимися со всех сторон телами, казавшимися ему слабыми и невесомыми. И как бывает порой в таких дурных снах, укусы узких щучьих щипцов борзых не причиняли ему почти никакого вреда – он не чувствовал боли, мышцы работали великолепно, словно и не терзали их острые собачьи клыки.

А противникам доставалось всерьез: то одна, то другая борзая вылетали из кучи сплетенных тел – одни тут же бросались обратно, не обращая внимания на страшные раны и волоча за собой свисающие внутренности, другие оставались лежать на месте.

Он победил бы, он перебил бы их всех до единой, но по мягкой земле глухо зашлепали копыта – наезжали охотники. Передний, явно среди них главный, одетый в роскошный, сверху донизу расшитый серебром охотничий кафтан, предостерегающе поднял руку:

– Мой!

Спутники послушно придержали коней, и главный, подъезжая, протянул уважительно, с ударением на последнем слоге:

– Матеро-о-ой…

Но с седла не спрыгнул, не стал пытаться брать живым…

Колыванов видел все это урывками, не прекращая драки, но понял одно: надо убить, надо немедленно убить этого самого опасного – тогда остальные не в счет, тогда они разбегутся или погибнут. Он изготовился прыгнуть, стряхнуть борзых, стряхнуть пусть даже с кусками собственной плоти на зубах.

Охотник тоже выбирал удобный момент, свесившись с седла и перевернув плеть-камчу вверх тяжелым серебрянным шаром, венчавшим рукоять.

Колыванов успел первым, вывернувшись, выскользнув ужом из-под рычащей и взвывающей груды; разминулся в полете с рассекшей воздух камчой и вонзил клыки в расшитую серебром грудь… нет, попытался вонзить – неведомая сила отбросила его, отшвырнула без всякого видимого удара, ошеломив на мгновение резкой, пронзившей насквозь болью…

Собачьих зубов, впившихся в его тяжело рухнувшее тело, он опять не почувствовал – мгновенно, как каучуковый мячик, оттолкнулся от земли и от затрещавших под лапами (или все же ногами?) вражьих костей, взмыл в воздух, целясь в глотку, в беззащитную, не укрытую проклятым металлом глотку.

На этот раз охотник не оплошал: серебряный шар с маху вломился в висок Колыванову – тот почувствовал, как гoлова с отвратительным хрустом разлетается на куски, и это было безумно больно.

…Осколки черепа с огромной скоростью неслись к разным концам Вселенной, и каждый осколок беззвучно вопил от нестерпимой, ужасающей боли. Но что-то осталось, что-то осталось от Колыванова и на этой грешной земле, и это что-то беспощадно вцепилось в горло врага, круша и разрывая мышцы, позвонки, артерии…

Он торжествующе взвыл, победно и яростно, несмотря на разбитую голову и забивавшее кровавое месиво, – взвыл так, что шарахнулись в стороны вроде ко всему привычные кони остальных охотников, а уцелевшие борзые начали пятиться, поджав хвосты, от залитого кровью места побоища.

Взвыл – и умер на самой высокой ноте своего победного воя.

Разбудило его не солнце, как то обычно бывало. Комнату для спальни Колыванов выбрал так, чтобы окна выходили на юго-восток, чтобы первые лучи восходящего весеннего или летнего солнца падали первым делом на его кровать – был он «жаворонком», обожал вставать рано, на заре, и часто дразнил засоней любившую поспать Катю…

Но сегодня солнце, напрочь затянутое тучами, к его пробуждению не имело ни малейшего отношения – проснулся Колыванов от размеренных и болезненных ударов по голове.

Это проклятый охотник никак не угомонится… что ему еще надо, он же убил меня, совсем убил… и умер сам… – подумал Колыванов, просыпаясь; но уже в следующую секунду сообразил, что и охотник, и разбитая им голова остались там, за гранью реальности, в диком и безумном сне…

Гулкие удары по голове, впрочем, никуда от этого понимания не исчезли, но после шестого или седьмого он узнал их – старинные часы, это били старинные напольные часы с маятником, в корпусе из резного дерева, стоявшие в спальне.

Но почему так много ударов? Утром их должно быть гораздо меньше… С этой мыслью Колыванов открыл глаза.

С часами творилось что-то неладное. Во-первых, они стояли не на своем обычном месте; во-вторых, продолжали бессмысленно и тупо отбивать непонятно какое время – Колыванов сбился со счета, но был уверен, что с момента окончательного пробуждения прозвучало не менее двадцати гулких «бо-бомм!». Да и не одни часы, вся обстановка казалась странной, непривычной, чужой…

Он повернул голову, пытаясь оглядеться и разобраться, что же не так в окружающем мире, – голова откликнулась ломящей болью, а глаза уперлись в деревянную поверхность, секундой спустя опознанную как ножка кровати. Он лежал на полу. Понятно…

В памяти Колыванова всплывали события вчерашнего вечера: ужин и разговор у Горянина, внезапно застигнувший на пути к дому приступ застарелой болезни, бутылка с дешевой водкой… Дальше воспоминания обрывались, никаких даже кусочков-обрывочков, только давешний сон, но и он быстро тускнел в памяти.

Колыванов повернулся на бок, сел, игнорируя возмущение протестующего организма; и тут же, не прерывая движения, встал на ноги.

Это, пожалуй, было несколько опрометчиво – он пошатнулся, ухватился за спинку кровати, но остался стоять, пережидая слабость и головокружение. В разламывающейся голове билась одна мысль: существовать в таком состоянии невозможно, надо срочно поправить дело, вернуть организму хоть какую-то способность к функционированию…

Антипохмельных средств Колыванов за ненадобностью не держал, оставалась лишь надежда, что в аптечке найдется хоть что-то от головной боли. И он нетвердыми шагами, опираясь на мебель, двинулся в сторону гостиной. Тот факт, что он абсолютно обнажен, Колыванов проигнорировал.

Даже не заметил этого.

Одна бутылка лежала на столе, вторая стояла рядом, полупустая. Третью, валявшуюся на полу кучкой битого стекла, Колыванов поначалу не увидел – заметил, наступив босой ногой на острый, вонзившийся в тут же закровоточившую ступню осколок.