Пароль не нужен - Страница 61

– Почему вы считаете этот древний обычай гениальным?

– Все очень просто: если вы сможете зафиксировать электромагнитные волны, исходящие из мозга только что умершего, они будут почти такими же, как у живого. Они затихнут и исчезнут лишь на третий день, когда – по народному присказу – душа выйдет из тела. И первый и второй день покойник слышит все происходящее вокруг. Я еще не ответил себе на вопрос: организуется ли это слышимое в ужас там, в таинственном, распадающемся мозгу покойного?.. На самом-то деле выходит никакая не душа, а энергия разума. Энергия не исчезает, в этом я согласен с марксистами. Но если она не исчезает, следовательно, разум бесконечен, а человек духовно бессмертен. Он оставляет после себя в мире электромагнитые волны, и если я проживу еще несколько лет, то я сконструирую аппарат, который запишет речи Нерона, песни Древнего Египта и невысказанные мысли Макиавелли. Что вы смеетесь?! Не зря ведь говорят: «Идеи носятся в воздухе». Они действительно носятся в воздухе, они вокруг нас, следует только соответствующим образом подстроиться к ним, и тогда высший разум мира, накопленный всей историей нашей тревожной планеты, войдет в вас, и вы станете пророком, и вас распнут продажные торговцы, и все начнется сначала. Вы никогда не задумывались над тем, отчего великие люди либо маленького, либо очень большого роста? Юлий Цезарь, Вольтер, Наполеон, Пушкин, Лермонтов, Толстой, Ленин – все невелики ростом. А Петр Великий, Кромвель, Линкольн – громадны. В чем дело? Случайность? Отнюдь нет! Они – вне среднего уровня, они над или под средним уровнем человечества. Я имею в виду физический средний уровень. И поэтому им легче – и громадным и маленьким – настраиваться на окружающие нас электромагнитные волны ушедших гениев, оставаться один на один с высшим разумом мира.

– Свернут вам голову, Рувим, за эдакие-то бредни… Либо те, либо эти, но свернут обязательно.

– Ха, а вы думаете, я боюсь? Я не боюсь! Почему я не боюсь? Не потому, что я храбрец! На всех евреев было два храбреца: один в Палестине, а другой в Одессе, у Гамбринуса. Нет, я трус, но я не боюсь за голову и вообще за жизнь. Почему? Потому что все очень просто: вы меня касаетесь пальцем, и вы ощущаете меня, но чем вы меня ощущаете и что вы ощущаете? Площадь кожи пальца, которым вы ко мне прикоснулись, состоит из атомов, а ведь атом – это ядро, вокруг которого в громадной пустоте вращаются крошечные электроны. В пустоте, запомните это! Так вот, вы прикасаетесь пустотой к пустоте. Поймите, в мире нет массы! Есть энергия, и есть магнитные поля! И больше ничего! Тело – это миф! Мы бестелесны! Мы – из атомов и пустоты, воздух – из этого же, мы все – подданные материи, поймите! Чего же бояться?! И потом, неужели вы никогда не чувствовали, что с вами все это, переживаемое сейчас, уже неоднократно было? Сны – это пережитое вами раньше. Сон – та сфера жизнедеятельности, которая перевернет науку гуманитариев! А в общем, все ерунда и чушь! Надоело!

Шамес взмахнул скрипочкой и запел:

– Почему вы не идете в наш университет, Рувим?

– В ваш университет евреев не пускают.

– Ну, есть же Америка в конце концов…

– А еще есть Житомир, где похоронено шесть поколений Шамесов, из которых только один Рувим стал приват-доцентом. Так пусть я сдохну в Житомире, честное слово, это будет приятно и мне и предкам.

– Пейте водку.

– Я боюсь опьянеть.

– Не бойтесь. Это так прекрасно… А особенно прекрасно на второй день после пьянки, когда потихоньку опохмелишься, пойдешь гулять – звонность во всем кругом, тишина, нежность. Очень все обострено к жалости после опохмелки…

Шамес выпил полстакана и сразу же начал раскачиваться из стороны в сторону.

– Теперь весь пол облюет, образина, – беззлобно сказал Минька. – Ишь зенки начал закатывать. Еврей – он ведь особой конструкции человек, в нем есть такой клапан для хитрости. Как перебрал – клапан открывается, еврей выблевывается и завтра готов снова с чистой головушкой наш народ дурить, а русский человек – все в себе да в себе, нет у него клапана, да и добро жаль зазря переводить.

Минька подхватил Шамеса под мышки, ласково поволок его в маленькую прихожую, положил на пол, укрыл тулупом и рысцой вернулся обратно к столу. Ванюшин сидел строгий, тихий, рубаху на себе застегивал и смотрел прямо перед собой в одну точку.

Исаев кашлянул у двери и сказал:

– Николай Иванович, поехали собираться. Мы Гиацинтова не дождемся, тронем одни, а?

– Да, да, тронем одни… Может быть, взять с собой Шамеса?

– Пожалейте старика. Его Гиацинтов за пейсы по снегу оттаскает.

– Да, да, оттаскает, это уж непременно, – как-то угодливо согласился Ванюшин, по-прежнему глядя прямо перед собой. – Миня, проводи меня, я пойду. Пойду я…

– Куда, Косинька? Я картошечки отварил, сейчас покушаем, чайку попьем…

– Проводи меня, Миня, – повторил Ванюшин. – Проводи. И если ты меня чтишь, возьми вот сто долларов и на них Шамеса корми и холь. Я тебя по-божески прошу.

– Господи, господи, куда ж такие деньги-то, Косинька, да погибнем мы с них, не надо. Христом-богом прошу, господи!

– А ну, забожись на образа.

– Чего божиться-то?

– Божись, что на вас деньги истратишь, на обоих, а ему будешь, как мне в детстве, нянькой.

– Косинька, Косинька, я забожусь, вот божусь я, только что это ты, а?

– Ничего, старый. А мы, помнишь, маменьку ведь на второй день с утра из дома вынесли – и на кладбище. Значит, все слышала она. Слышала, как мы торопились, чтоб на поминках больше водки выжрать.

– Господи, Косинька, я беспокоюся… У меня вот и рука левая захолодела.

– Все торопились, торопились, наслаждения искали. А ее на второй день вынесли, скоты. И еще чего-то там изображаем. Борцы, освободители! Ну, будь здоров, скоро увидимся… Пошли, Максим Максимыч, а то мне очень жутко здесь смотреть, как Шамес в углу собакой спит, самого себя стыдно…

– Группа «Сокол»… – звучит приглушенный голос Гиацинтова на темном перроне, оцепленном японцами так, что муха не пролетит.

– Здесь, – отвечает мужчина крестьянского обличья, стоящий перед строем из семи человек, также одетых в крестьянскую одежонку.

– Пароль в Чите?

– Осенний дождик.

– Отзыв?

– Будильник.

– Прошу в вагон. Группа «Рысь»?

– Здесь, – отвечает человек, одетый в форму красного командира. Рядом с ним семеро «бойцов» Народно-революционной армии.

– Пароль в Верхнеудинске?

– Сверху донизу.

– Отзыв?

– Ломберный стол.

– Прошу в вагон. Группа «Рожь»?

– Здесь, – отвечает человек, одетый оперуполномоченным госполитохраны ДВР. Рядом с ним семь человек – тоже вроде госполитохрановцы.

– Пароль в Борзе?

– Гнус.

– Отзыв?

– Пиджаки.

– Прошу в вагон. Группа «Амалия»?

– Здесь, – отвечает «красный партизан». Рядом с ним семь человек с алыми лентами на папахах. Ни дать ни взять – красные партизаны.

– Пароль в Благовещенске?

– Горит свеча.

– Отзыв?

– Взойдут семена.

– Прошу в вагон. Группа «Шпала»?

Так шла проверка групп в течение получаса. Потом эшелон с потушенными огнями, составленный из восьми вагонов, разделенных глухой перегородкой на две части – в каждой по группе, – двинулся к линии фронта. Впереди катилась платформа с мешками, набитыми песком: партизаны выступали с каждым днем все сильней и беспощадней.

Заехав после отправки групп в контрразведку, Гиацинтов пробежал последнюю сводку. Молчанов сообщал, что занята станция Волочаевка, а на Волочаевской сопке, контролирующей все подходы к стратегическим рубежам для возможного красного контрнаступления на Приморье и Хабаровск, закончены инженерные работы, которые превратили это место в бастион свободной, белой России, и отныне никакие возможные неудачи на фронте не смогут никого беспокоить во Владивостоке.