Парк свиданий. Большая книга весенних романов о любви ... - Страница 8
– Машенька, солнышко. Пойми, я не мог тебе рассказать об Алисе. Ты бы не поняла.
– И сейчас не понимаю.
Уши неприятно заложило. Как же больно! Больно! Сам воздух наполнен болью.
– Ты мне очень нравишься! Почему я не могу проводить с тобой время?
– Я думала, мы будем все время вместе!
– Что такое «все время»? Я с тобой!
– Ты – с ней! Не со мной!
И словно подтверждая ее слова, снова ожил телефон. Он звенел и вибрировал, он извивался, требуя, чтобы его немедленно взяли.
– Я не могу ее бросить! Она покончит с собой. Ей и идти некуда. У нее мать пьет, Алиса у нас живет. Я все надеюсь, что она кого-нибудь встретит.
Сколько страданий в его глазах и словах. Но еще большая мука была у Маши в груди. Держась за стенку, она побрела к раздевалке. Ничего не видя вокруг себя, получила свои ботинки.
Туп, туп, туп – это шла не она, это делало огромные шаги ее сердце. Оно требовало движения, потому что остановка – это смерть.
– Маша!
– Не надо больше ничего говорить! Я думала, ты меня любишь!
– Я тебя люблю! Но понимаешь, Алиса… Если она умрет… Как мне после этого жить?
– Не понимаю! Не понимаю! Теперь я умру!
– Машенька, солнышко! Ты такая светлая, такая беззаботная, ну почему ты так жестока?
Слова ударили. Мир закачался.
– Я жестока? – прошептала она, и слова ее разлетелись, как в безвоздушном пространстве. – Я люблю тебя… Любила… Больше не люблю.
Она упала на лавку. Шнурки путались, цеплялись за крючки, Маша рвала их. Слезы мешали смотреть. Он стоял рядом. Не помогал. Зазвонил телефон.
– Да, Алиса, – тихо ответил Олег. Из трубки слышался голос, но слов было не разобрать. – Я приеду через полтора часа, выходи с Флором к пятичасовой электричке.
Все-таки она оказалась права – где-то там была целая жизнь, и в ней не было места для Маши.
– Для меня было такое счастье встретить тебя. Жаль, что ты меня не поняла. Но я все равно буду любить тебя. Потому что ты – жизнь. А там, где сейчас я, – смерть.
Он ушел. Маша не заметила этого. Тяжело вздрогнула, когда поняла, что в раздевалке рядом с ней больше никого нет. Горе поселилось в каждом предмете, на который она смотрела. От этого стало тяжело дышать, появилась резь в глазах.
Перед ней остановился малыш. Долго смотрел в лицо.
– А что ты плачешь? Коленку ударила?
Маша быстро закивала, надеясь справиться со слезами, но они все текли и текли, и никак не получалось их остановить. Холодная вода жгла лицо. Осенний ветер щипал раскрасневшиеся щеки. Глаза разболелись и вообще перестали что-либо видеть. Маша шла, надеясь, что ее сейчас собьет машина, и все закончится. Но машины гудели, машины тормозили. Машины объезжали.
– Маша, ты пойми, все пройдет, – говорил отец. Он тихо вошел в комнату, долго сидел молча, прислушиваясь к шуму из открытого окна. – Это сейчас тяжело, и с этим ничего не поделаешь. Но представь, как будет через год. И даже не через год, а через месяц – ты вспоминать об этом не будешь. Будешь рассказывать друзьям как о приключении.
– Почему он так поступил? – стонала Маша. Слез не было. Ее не было. Она растворилась в мире. Боль разорвала ее на отдельные частички, и теперь она чувствовала ее каждой клеткой.
– Что ж теперь поделаешь? – гудел папа.
– Он плохой! – выла Маша.
– С хорошими людьми в мире туговато, – соглашался папа.
– Какой мерзавец! – шипела вечером на кухне мама. – Я так и знала! Так и знала! Хорошо, не успел никаких дел натворить. Надо поехать и поговорить с его родителями! Это же какая безнравственность!
– Не суетись! – бухтел в ответ папа. – Здесь и так у всех напряжены нервы.
– А ты его защищаешь! У него ребенок третий день пластом лежит, а он защищает подонка!
– Да ничего не произошло! Обыкновенное взросление. Перемелется, мука будет.
Маша закрывала глаза, и на нее сыпалась белесая мучная пыль. Где-то там, высоко в небе, стояла огромная мельница. Со скрипом, лениво крутились тяжелые лопасти, нехотя шевелились жернова, раскалывали зрелые зерна, выдавливалось белое нутро, перетиралось в порошок, ссыпалось в ложбинку. Мука плавно стекала вниз и падала на Машу, прикрывая ее ровным слоем. Если некоторое время полежать без движения, то Маша исчезнет. Ее не станет. Она сравняется с землей, и никто больше не вспомнит, что была такая Степанова. Что любила смеяться и танцевать, что слушала музыку, что переписывалась с друзьями в чате.
– Это все ты виноват, – ругались за дверью родители. – Он хороший! Не мешай им. Вот – не мешали! До чего дошло!
– Не суетись, – не сдавался отец. – Еще ничего не случилось! Страдать полезно.
– Я смотрю, ты много страдаешь! Даже за единственную дочь не переживаешь!
На четвертый день пришла Юлька. Села на кровать, уставилась в окно.
– Пойдем, что ли, прошвырнемся?
Голова болела. Ее так тяжело было оторвать от подушки.
– Шопингнем по мелочи, – менее уверенно предложила Мазурова.
Хотелось смотреть на подругу, но взгляд невольно ускользал в сторону, упирался в пол, в выщерблинку на ламинате.
– Да ладно, забей. Вон там Колесников по тебе страдает. Как увидел твоего Купидона перед каникулами, так и затосковал.
Воздух кончился. Маша заворочалась, тяжело засопела.
– Ну, чего он? Совсем не звонит?
– Звонит.
Олег звонил. По нескольку раз в день. Все пытался объяснить. Рассказывал про себя, про Алису. Говорил, что очень хочет увидеться. Маша клала мобильный рядом с собой. Голос Олега звучал тоненько, на одной ноте. Музыка голоса звучала, звучала, пока не прерывалась писком – разговор окончен.
Маша опять стала ходить в школу. Движение позволяло дышать. Но учебники устроили бунт и захлопнули перед ней страницы понимания. Она смотрела на формулы, читала правила, и ей все казалось, что это какой-то чужой язык, незнакомый. Что его все знают, кроме нее.
– Ну, подумаешь, парень обманул, – тянула Юлька в столовой. – Они, вон, все вруны. Сашка обещал со мной в кино сходить, а сам забыл, в игрушку заигрался. Максимов – козел.
– Сама такая! – Тут же повернулся от соседнего стола Сашка. Сказал он это лениво, засовывая в рот кусок булки.
– Видела? – словно обрадовалась такой реакции Юлька. – А тоже твердил, что любит. Лез целоваться. Я же говорю – они все такие!
– Какие? – Сашка жевал булку и нагло ухмылялся.
– Тупые, – бросила ему Юлька.
– Он сказал, что все еще любит меня, – шептала Маша, утопая в стакане с чаем.
Ее заклинило на нескольких вопросах, которые она раз за разом задавала то Юльке, то маме, то папе. Зачем он так поступил? Он плохой? Почему он врал? Зачем звонит? Он же сказал, что любит! Что теперь делать?
На последнем вопросе ее, как пластинку, заедало окончательно. Она могла гонять его в голове, ронять на случайного слушателя и все равно не знать ответа.
– Понимаешь, он мой! Только мой! – жарко шептала она Юльке после уроков.
– Конечно, твой! – Юлька листала журнал, на каждую страницу кивая головой. – И еще той, второй.
– Он сам говорил, что свободен. Так почему же он не уходит?
– А куда он пойдет? К тебе в квартиру, что ли?
– Если любит! Неужели так сложно сказать той – все?
– Наверное, сложно.
– А если сложно, зачем он сейчас звонит?
– Любит. – Журнал закончился. Юлька взяла другой.
– Но если любит, почему он с той?
– Деваться некуда. – Юлька теряла терпение.
– Как это некуда? Сам говорил, что он свободен. Мы все свободны в своих желаниях, в своих поступках. Нас никто и ничем не может ограничить.
Это был замкнутый круг, из которого не получалось выпрыгнуть. Вопросы кружились, и как в дурном лото все время выпадали одни и те же числа.
«Ты, как маленькая, игрушек много, но тебе нужна именно та, что у другой девочки», – писала Юлька в чате.
«Олег Хабаров», – выводила она в тетрадках. – «Хабаров Олег». А вокруг стрелочки и спирали. Спирали и стрелочки.
Страшно хотелось видеть Олега. Ночами она жаловалась его призраку, что постоянно болит голова, что устала, что не может одна. И вот однажды, когда ночь готова была уже взорвать Машу, она отправила Олегу эсэмэску: «Скучаю». В испуге выключила телефон. Долго гладила его, клала под подушку. Утром не сразу вспомнила, что ждет ответа. И он тут же прилетел, стоило сотовому найти связь.