Парижские тайны. Том II - Страница 41
– Вы не ошиблись… но идемте… мы и так уже задержались… а дорога у нас впереди неблизкая.
– Мы ведь поедем на ферму в Букеваль, к госпоже Жорж, не так ли, сударыня? – спросила Певунья.
– Да… разумеется, мы поедем в деревню… к госпоже Жорж, – ответила экономка нотариуса, стремясь не допустить и тени сомнения у Лилии-Марии. Затем она прибавила, придав своему лицу выражение лукавого добродушия: – Но это еще не все… прежде чем вы свидитесь с госпожой Жорж, вас ожидает небольшой сюрприз; идемте… идемте, там, внизу, нас ждет фиакр… Какой вздох облегчения вырвется из вашей груди, когда вы выйдете отсюда на волю… милая барышня!.. Ну, пошли, пошли… Ваша покорная слуга, господа.
И г-жа Серафен, поклонившись письмоводителю и его помощнику, вышла из канцелярии вместе с Певуньей.
Их сопровождал тюремный сторож, которому было поручено отворять ворота.
Когда последние ворота закрылись за обеими женщинами, они оказались в широком крытом проходе, выходившем на улицу Фобур-Сен-Дени; и тут они столкнулись с молодой девушкой, которая, без сомнения, спешила на свидание с кем-то из заключенных.
Это была Хохотушка… Хохотушка, как всегда, быстрая и проворная; простенький, хотя и кокетливый, свежевыглаженный чепец, украшенный лентами вишневого цвета, которые так чудесно подходили к ее гладко причесанным на пробор черным волосам, необыкновенно мило обрамлял ее красивую мордашку; белоснежный воротник ниспадал на длинное коричневое платье из шотландки. На руке у нее висела соломенная сумка; благодаря ее легкой и осторожной походке ботинки со шнуровкой на толстой подошве были совсем чистые, хотя она пришла, увы, издалека.
– Хохотушка! – воскликнула Лилия-Мария, узнав свою старинную подружку по заключению[15] и по загородным прогулкам.
– Певунья! – в свою очередь, вскричала гризетка.
И обе юные девушки бросились в объятия друг к дружке.
Трудно было бы представить себе более очаровательное зрелище, чем нежная встреча этих двух столь непохожих внешне девушек, которым едва исполнилось шестнадцать лет: обе были прелестны, хотя и лица и красота у них были различные.
Одна – блондинка с огромными печальными глазами, с профилем редкой чистоты, с чуть побледневшим в тюрьме лицом, немного грустным, но ставшим за последнее время более одухотворенным; она походила на одну из тех очаровательных поселянок Грёза, которые отличаются удивительно свежим колоритом и почти прозрачным ликом… словом, то было невыразимое сочетание мечтательности, доброты и грации…
Другая – пикантная брюнетка, с круглыми румяными щечками, красивыми черными глазами, простодушным смехом, оживленной физиономией; она являла собою восхитительный образ юности, беззаботной и веселой, редкий и трогательный образец доброты и снисходительности, глубокой порядочности, сохраненной, несмотря на трудную жизнь, и радости, не уничтоженной ежедневным нелегким трудом.
Обменявшись невинными ласками, обе подружки теперь не отрываясь смотрели одна на другую.
Хохотушка просто сияла, обрадованная этой встречей… Певунья была явно смущена.
При виде Хохотушки Певунья вспомнила о тех редких счастливых и покойных днях, которые предшествовали ее первому грехопадению.
– Так это ты… Какая радость! – восклицала гризетка.
– Боже мой, ну конечно, какая приятная неожиданность!.. Мы так давно не виделись с тобой… – отвечала Певунья.
– Ах, теперь я больше не удивляюсь тому, что уже полгода не встречала тебя… – снова заговорила Хохотушка, заметив, что Певунья одета как крестьяночка. – Ты, стало быть, живешь в деревне?
– Да… с некоторых пор, – ответила Лилия-Мария, опуская глаза.
– И ты, как и я, навещала кого-то в тюрьме?
– Да… я приходила… я только что повидала кое-кого, – ответила Лилия-Мария, запинаясь и покраснев от стыда.
– А теперь возвращаешься к себе? Должно быть, это далеко от Парижа? Миленькая ты моя Певунья… ты все такая же добрая, я узнаю твой нрав… Помнишь ту бедную женщину, что рожала, а ты отдала ей свой тюфяк, белье и те деньги, что у тебя оставались, а ведь мы собирались потратить их в деревне… Ты уже тогда бредила деревней, дорогая моя поселяночка.
– А ты не больно-то любила деревню, Хохотушка; но по доброте сердечной ради меня ездила со мною за город.
– Нет, и для себя тоже… потому что ты всегда была такая серьезная, но стоило тебе попасть в лес или на лужок, и ты становилась такой счастливой, такой веселой, такой сумасбродной, что при одном взгляде на тебя я испытывала огромное удовольствие!.. Но позволь еще поглядеть на тебя. Как тебе идет этот красивый круглый чепец! Ты в нем просто прелесть! В самом деле тебе на роду написано ходить в чепчике поселянки, а мне – в чепчике гризетки. Значит, ты живешь теперь так, как тебе хотелось, и должна быть довольна своей судьбой… Впрочем, меня это не удивляет… Когда я перестала тебя встречать, я подумала: «Моя милая, славная Певунья не создана для жизни в столице, ведь она настоящий лесной цветок, как в песне поется, а такие цветы в Париже не приживаются, тамошний воздух для них вреден… Так что Певунья, должно быть, нашла себе приют у каких-нибудь добрых людей в деревне». Ведь так оно и получилось, не правда ли?
– Да… – ответила Лилия-Мария, вновь покраснев.
– Но только… я в одном должна тебя упрекнуть.
– Меня? А в чем?
– Ты должна была меня предупредить… ведь так, сразу, не расстаются… ты бы хоть весточку о себе подала.
– Я… я уехала из Парижа так поспешно, – ответила Певунья, смущаясь все больше и больше, – что просто не могла…
– О, я на тебя не сержусь, я слишком рада тому, что снова вижу тебя… В самом деле, ты правильно поступила, уехав из Парижа, знаешь, тут так трудно жить спокойно; я уж не говорю, что бедная и одинокая девушка, такая, как мы с тобой, может, сама того не желая, пойти по дурной дорожке… Когда тебе даже посоветоваться не с кем… и заступиться за тебя некому… а мужчины все время обещают тебе золотые горы; ну, и бедность, сама знаешь, иногда бывает так трудно сносить… Послушай, ты помнишь эту миленькую Жюли, она была такая хорошенькая? И Розину помнишь, блондинку с черными глазами?
– Да… я их обеих помню.
– Так вот, милая моя Певунья! Их обеих обманули, а потом бросили, и, переходя от одной беды к другой, они в конце концов опустились и стали такими дурными женщинами, каких держат в этой тюрьме…
– Ах, боже мой! – воскликнула Лилия-Мария; она густо покраснела и опустила голову.
Хохотушка, не поняв истинной причины этого возгласа своей подружки, продолжала:
– Они, конечно, виноваты и, если хочешь, достойны презрения, не спорю; но, видишь ли, добрая моя Певунья, нам с тобой выпало счастье остаться порядочными и честными: тебе – потому что ты поселилась в деревне в обществе славных крестьян, а мне – потому что у меня просто времени не было заниматься любовными интрижками… Обожателям я предпочитала моих птиц, и вся моя отрада состояла в том, что, прилежно трудясь, я могла поселиться в очень миленькой квартирке… Нельзя быть слишком строгими к другим; господи боже, кто знает… может, несчастный случай, низкий обман или нищета во многом объясняют дурное поведение Розины и Жюли… и, окажись мы на их месте, мы ведь тоже могли бы поступить, как они!..
– О, я их совсем не обвиняю… – с горечью сказала Лилия-Мария. – Мне их очень жаль…
– Ну ладно, ладно, мы ведь очень спешим, милая барышня, – сказала г-жа Серафен, нетерпеливо протягивая руку к своей жертве.
– Сударыня, позвольте нам побыть еще немного вместе, я ведь так давно не видела мою милую Певунью, – жалобно сказала Хохотушка.
– Так ведь уже поздно, девочки мои; уже три часа, а путь нам предстоит долгий, – ответила г-жа Серафен, весьма недовольная встречей двух подружек; потом она прибавила: – Ладно, я даю вам еще десять минут…
– Ну а ты, – сказала Лилия-Мария, беря руки Хохотушки в свои, – у тебя ведь такой легкий характер; ты по-прежнему весела? По-прежнему всем довольна?..