Папоротниковое озеро - Страница 5

Глядя вслед убегавшему Эрасту Орестовичу после того, как он, похохатывая в злорадном восторге, превратил Тынова в есаула ушкуйников, Тынов неожиданно сказал:

— Вы говорите, ах, она сентиментальная! Да сами-то вы плакали, когда эту сцену играли. Ну, дождь на набережной, у ограды Летнего сада, вы же слезами плакали.

— Ну, это моя работа. Роль такая. Представила, уверила себя, что это правда, вся эта пошловатая чепуха.

— Ну вот. И мы себе представили. И тоже поверили.

— Боже мой, неужели? Но вы-то не плакали?

— Нет. А вот удавить вашего того… возлюбленного нам очень хотелось.

' — А эти пошлые слова: «мой возлюбленный!..» Фу, до чего я не хотела их произносить. Так обманули, черти: в одном дубле только, на всякий случай произнесите, Мариночка! И именно этот-то дубль и вставили! И получили за все, и за возлюбленного.

В снисходительной рецензии и то критик отметил «налет сентиментальности».

— Отметил? Пожалуй, ему виднее с его точки… Знаете, в госпитале библиотекарша у нас была… спрашиваешь книжку, она просто ахает: «Мил человек, да кто же это вам посоветовал? Ведь это только для чувствительных девиц…» Книжка, между прочим, прямо в лохмотьях, до того зачитана. А посоветовал мне ее один командир истребительного батальона, и после у меня тут же перехватил летчик-штурмовик, и так далее, все в таком роде. Ваши критики свое дело знают, все взвесят, сопоставят, и разберут, и проникнут. И очень часто в дураках. Как тот пожарный, знаете, который за кулисами стоит и все видит сбоку — что деревья с изнанки серые, и тот, кого убили, пошел с убийцей в буфет чай нить, все ему видно, и зевает от скуки, и смотрит только, чтоб папиросы на сцене аккуратно гасили. А публика видит зеленые деревья и ахает, когда замахиваются деревянным кинжалом… Обман? Кто же в дураках? Кто обманут? А пожарный, вот кто!

Осоцкая чувствовала, как в ней потихоньку растет безотчетная легкая радость от того, что говорит этот лохматый, угрюмый человек. Может быть, просто тщеславное удовольствие? И она упрямо повторила, поморщившись:

— Но все равно, «возлюбленный», это в наше-то время! Бр-р! Просто режет слух!

— Пожарному! — с презрением долбанул он еще раз.

С берега понеслись опять сигнальные свистки: «Приготовиться к съемке!» Массовка зашевелилась. Дружина ушкуйников лениво разобрала и подняла копья, помреж спрыгнул в трюм, моторная лодка уже оттащила корабль от пристани, в трюме заревел пропеллер ветродуя, наполняя легкий парус ветром, и моторка на длинном тросе потянула и сдвинула корабль-баржу. Все шло отлично, последний десяток метров корабль проплыл очень плавно и подошел к пристани.

— Ну, как? — с надеждой осведомился Эраст Орестович у оператора.

Не отрываясь от аппарата, тот угрюмо процедил:

— Уже лучше.

Эраст расцвел — это была высшая похвала.

— Тогда мы пустим их дальше, пусть сходят на самый берег, Раскинем им под ноги ковры, пускай шествуют.

— А ковры есть?

— Дорожка. Конечно, она немножко из Мосторга. Но сойдет, такая, понимаете ли, красная. Пускай шествуют до самых ворот, а там бояре их будут встречать. Получится! Блеск!

Тынов с Осоцкой снова стояли в меловом круге и ждали.

Он еле дождался минутки — опять заговорить.

— Вы просто сами не понимаете. Конечно, есть текст. Съемка. Мотор! Дубль! Это техника и нас не касается. А она там у Летнего сада это сказала, и мы поверили. Прекрасно сказала! Мало ли что слова на бумаге? Да самые великолепные слова, смотря по тому, как их сказать, могут оказаться фальшивыми, теряют свой смысл, в пустой звук превращаются. Непонятно я это говорю?..

— Говорите, говорите, я что-то понимаю, кажется…

— Нет, вы не понимаете, — с досадой, совершенно не замечая своей грубости, отчаянно торопился выговориться он, пока его не прервет новый сигнал с берега к началу съемки. — Слова!.. — чуть ли не с ненавистью вдруг вспыхнул он после минутной запинки. — Вот вам что значат слова: нужно ребятенка на ночь успокоить, убаюкать, и вот ему напевают потихоньку: «Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок…», под какой-то там кусток. От таких слов ребеночку ведь следовало бы взвиться, из кроватки выпрыгнуть, завопить благим матом, а у него почему-то только глазки слипаются, он задремывает и сладко засыпает. И мало того, через сорок лет, здоровенным мужичищем, припомнит вдруг, что ему напевали, и на небритой его грубой роже произойдет… что-то вроде улыбки…

Последние слова он все тише и медленней договаривал и действительно, даже грубо ткнув, провел тыльной стороной ладони по щеке, чуть смущенно ухмыльнувшись, и замолчал совсем.

«Чего это я радуюсь? — подумала она. — Откуда это маленькое, тайное, почти беспричинное ликование распирает тщеславную мою душонку? Он и сам, конечно, не заметил, как выговорил: «Она это прекрасно сказала». Для него «она» это не я. Он «ее» защищал от меня. Яростно защищал. До того, что готов был и обругать, а то и стукнуть меня. Вот это было очень здорово и даже не смешно».

— Знаете, — сказала она вслух, — вы в сущности говорили вещи, которые приятно слышать, но я так и думала, вы вот-вот меня обругаете… Да, пожалуй, и обругали.

— Кого? — туповато спросил он.

— Меня. Вот эту, — она показала пальцем на серединку мелового круга. — Которая тут перед вами стоит… Я подумала, — это она очень дружески проговорила, — наверное, вы давно ни с кем не разговаривали. А?

— Почему же? Может, я каждый день разглагольствую. С утра до ночи.

— Нет, этому я не поверю.

— Я тоже.

— Приготовиться! Все по местам! По местам! Эй, на моторке! По свистку, самый тихий вперед! Ветродуй!

Заверещал свисток, загремела моторка, и корабль еле заметно сдвинулся с места. Взревел мотор ветродуя.

— Ну как теперь получилось? — потирая руки, спросил Эраст Орестович после того, как корабль остановился у пристани.

Оператор в непроницаемых темных очках бесстрастно кивнул:

— Прекрасно. Трос от лодки попал в кадр.

Опять дали отбой, и корабль потащили обратно от пристани «готовить к приплыванию», как скомандовали с берега.

Плавная музыка стекала сверху по зеленому травянистому косогору, толпа нестройно галдела. Маленький самолетик со вторым оператором пролетел над рекой, снимая торжество «приплывания» сверху, потом все стихло, и в пятый раз они вернулись на свое место в магический круг.

— Я так до сих пор и не понял, от кого это мы вас отбили и теперь на берег доставляем к этим боярам?

— От одного злодея. Он меня похитил прямо со свадьбы, как Черномор, да вот ушкуйники догнали.

— Это что же, вроде оперы какой-то?

— Раскрашенная картинка с добрыми молодцами и Царь-Девицей.

— Вам самой не нравится? Да? Зачем же вы снимаетесь в ней?

— Почему я тут снимаюсь? А потому, можете себе представить, что такая уж у меня профессия — сниматься. Так же, как, Ю скажем, пловцу обязательно надо плавать на свою дистанцию, пока он в форме и его другие не обогнали. А в какой воде плавать, это не от него зависит, знаете ли!

Он с изумлением увидел ее совсем новое лицо. Казавшееся ему прежде равнодушным, застывшим в самодовольстве своей правильной миловидности, теперь оно нервно и не очень красиво дергалось от презрения или досады — трудно было понять.

— Я, конечно, в этом не разбираюсь… Но, по-моему, если человеку не нравится его работа, отказаться-то он может? Никто вас не заставляет, я думаю?

— О нет, никто! Я всегда могу отказаться. Сколько угодно! Целый год могу. И два, и пять могу, а там мне и отказываться не надо будет. Никто уговаривать не станет… Вы что, не способны понять: мы же временные. Упустил время и пропал…

С берега заверещали сигнальные свистки.

— Ну, вот, пора, опять наше шествие с приплыванием. Давайте руку.

С пулеметным грохотом затрещал мотор.

Они еще постояли на палубе, рядом, потом прошествовали по сходням на пристань.

— Все еще раз сначала! По местам! Марина! Теперь давайте проход дальше по ковру, а он пускай ведет, только Сам-то на ковер не залезает, чуть позади держится! Приготовились!