Папоротниковое озеро - Страница 3

Когда она в спортивном свитере и светлых брюках проходила мимо горисполкома, за открытыми настежь окнами затих стук пишущих машинок и на три минуты остановилась вся работа. Девушки, уже видевшие ее в двух-трех фильмах и ожидавшие теперь чего-то былинного, величественного, древнекняжеского, расшитого жемчугами, были разочарованы. Пожимали снисходительно плечами и такое вынесли определение: просто хорошенькая, только головка маленькая, а шея длинноватая. И уж на что, на что, а на роль княжны никак не подойдет.

Мужчины ничего не говорили. Только, опустив руку с телефонной трубкой или позабыв про закуренную папиросу, как будто слегка погрустнев, смотрели ей вслед.

На другое утро Осоцкая сидела полуодетая перед большим зеркалом, подставив лицо старому армянину, лучшему гримеру студии, и равнодушно следила за тем, как оно понемногу меняется от общего тона и теней на веках.

Внимательно всматриваясь в свое отражение, попробовала улыбку. Она, конечно, не придумала ее себе нарочно, но знала хорошо и следила за тем, чтобы не утерять эту странноватую свою улыбку.

Улыбка у нее всегда сначала едва уловимо несмело вспыхивала где-то в глубине глаз, блестевших влажно, будто недавно наплаканных. Только мгновением позже, чуть запоздав, точно не удержавшись, следом за глазами оживали в неожиданно обрадованной улыбке губы.

— Одеваться! Одеваться!

Костюмерша Антонина Анисимовна появилась с целым ворохом одежек, перекинутых через руку. Властно обхватив Осоцкую за талию, заставила ее встать и оттянула ее от зеркала на середину комнаты. Необыкновенно ловко надела и застегнула на взвизгнувшую молнию нижнюю юбку из грубого холста. Одну… вторую… третью…

— Да хватит вам, Антоша! — взмолилась Осоцкая. — Бочку вы хотите из меня сделать!

Антоша, не отвечая, вжикнула еще одной молнией на последней юбке, пригладила складки и, глядя в зеркало, невольно хмыкнула:

— Бочку!.. Надо бы еще одну… А то что получится? Змееныш в сарафане. Разве боярышни такие бывают? Вот увидите, Эрастик подымет крик, что мало фактуры.

Через минуту, как всегда без стука, в костюмерную ворвался сам Эраст Орестович, режиссер-постановщик фильма. Джинсы в те годы еще не вошли в силу, и он был в спецодежде с громадными накладными карманами, боковыми, нагрудными и задними, с блестящими пряжками на плечах.

Лицо его было перекошено, точно в приступе зубной боли. Схватившись за голову, он со стоном рухнул на стул и громко стукнулся локтями о гримировальную полку у зеркала, так что на ней подпрыгнули баночки и флаконы.

— Нечистый меня попутал! Какого дьявола я в нем нашел! С кем связался? Марципан. Сахарин. Глюкоза. Педераст он, что ли?

Осоцкая, снова придвинув лицо к самому зеркалу, оттянула уголок века, внимательно всматриваясь в свое отражение:

— Ну что вы! Нет, он отчасти даже немножко приставучий. Так, конечно, слегка.

— Да неужели? — изобразил на лице приятное удивление Эраст Орестович, но тут же недоверчиво фыркнул. — Во всяком случае, он такое насекомое в виде… как бы… Нарцисса… Ничего, кроме себя, не видит. Очень уж много о себе понимает… Да чччеррт бы с ним! Главное, массовку собрали, корабль готов, а этот финик вдруг сейчас прислал телеграмму. Он, видите ли, будет в пятницу! А? В пятницу!

— Что ж, мы будем сидеть и его дожидаться? Без него и начинать нельзя?

— Да как я буду снимать? Этот суслик ведь должен вас за руку торжественно провести с корабля на пристань под звон колоколов, среди ликующего народа! Корабль под парусом ждет, массовка двести человек одета, облака великолепные, так и плывут, как по заказу, снимать мы все равно должны и будем, получится чудовищная петрушка, но выхода нет, оператор бегает по двору, ищет кого-нибудь, кого можно сунуть на дальних планах, чтоб виден был только корабль с парусом, а люди чтоб вроде муравеичиков. Вы уже готовы? Пойдемте вместе, поглядим, кого он выкопал.

Они спустились по лестнице и вышли на школьный двор. В садике и на волейбольной площадке гуляли, прохаживались или покуривали, рассевшись по скамейкам, бородатые бояре в высоченных шапках, молодцы в кафтанах, девицы в кокошниках. Отдельно столпились мужики с копьями в одинаковых красных колпаках. Их-то и называли ушкуйниками.

— Ну вот, — бесстрастно, но как бы пожимая плечами или умывая руки, буркнул мрачный оператор. — По конфигурации эти четыре как-нибудь сойдут. Решайте.

Четыре ушкуйника — здоровые мужики — смотрели на них, переглядывались, усмехались и ждали.

Помреж с парчовым кафтаном и шапкой в руках выдвинулся вперед.

— Гм… Ну вот на этого экземпляра примеряйте!

Примерили на этого экземпляра.

Ему кафтан оказался длинен. Второму широковат, а на третьего вовсе не налезал.

— А он почему у вас не одет? — набросился на помрежа Эраст.

— Вы меня? — удивился Тынов. Он стоял в сторонке, разговаривал с Наборным. Тот как раз хвастался, что без него тут ничего бы не получилось, он и старух отыскал невиданных, и молодцов зафрахтовал в ушкуйники, все он!

— Он со мной, Эраст Орестович!

— Прекрасно, прекрасно, покажите-ка руки!

Тынов стоял усмехаясь. Эраст Орестович подскочил к нему, нетерпеливо ухватил его за руки, потянул к себе и вывернул ладонями наружу.

— Вот, — торжествующе закричал он, точно вора за руку поймал. — Поглядите? Как?

Мрачный оператор нехотя посмотрел на руки Тынова.

— Ну, что руки? Ничего руки. А на что нам руки?

— Крупёшник! Отдельным планом. Когда она руку подает. Возьмем такую лапищу покажем в парчовом рукаве. А потом пускай опять суслик со своим маникюром. Мариночка, дайте-ка сюда свою руку! Вот сюда, на его лапу…

Тынов высвободил руки и попятился.

— Чего это они на меня-то набросились?

Наборный зашипел, как гусь, и сделал страшное лицо. Кинулся вперед и заслонил его своим телом.

— Эраст Орестович, только если вы моего друга берете, пускай ему выпишут как эпизод. Скажете директору?

— Скажу, скажу, что вы его загородили! — Он отодвинул Наборного и опять ухватил Тынова за руку. — Вот! Мариночка, давайте!

— Ему? — Осоцкая почти не глядя положила свою руку на ладонь Тынова, которую ей подставил Эраст Орестович.

Ее рука на его грубой ладони выглядела очень маленькой, узенькой и длинной.

— Отлично, так вы ее и поведете, только не держите ладонь лопатой, пальцы-то хоть чуть согните и не смотрите на Марину так, будто она вам в химчистке брюки прожгла! Давайте теперь сусликов кафтан, живо-живо… Тесно в плечах? Превосходно! Выпороть к чертовой матери все его богатырские толщинки.

Помреж с треском стал выдирать приметанные на живую нитку подкладные плечи и нагрудник. Они были какого-то мерзкого бледно-розового цвета и среди бела дня были похожи на выпотрошенные внутренности балаганного чучела. Эраст злорадно засмеялся.

— Отнесите в костюмерную, пускай приберут все эти богатырп ские мощи нашего красавчика. А этому л парика не надо, лохматый, светловолосый какой! Причешите еще, дайте буйную шевелюру!

— Слушай-ка, а пошли они все к черту, — сказал Тынов. — Чего они ко мне привязались?

— Молчи, ты только молчи, я все устрою, сам спасибо скажешь! — шипел Наборный, изо всех сил оттаскивая Тынова в сторону школы. Там он действительно уже все ходы и выходы знал.

— Да на какого черта это все мне нужно, куда ты меня втравливаешь?

— Дурак, ты же заработать можешь! Потопчешься два часа — и тебе эпизод. Ты мне спасибо скажи, я тут для них первый поставщик типажей.

В раздевалке Тынов, чувствуя, как досада в нем разгорается все сильней, напялил штаны и сапожки с загнутыми носами. И вдруг, совсем разозлившись, нетерпеливо дергая застрявшее голенище, сорвал сапог и швырнул его об пол.

— Облака уходят, — бесстрастным зловещим голосом произнес под окном оператор.

Он был совершенно первоклассный оператор, и его боялись все, включая самого Эраста Орестовича, который как режиссер целым классом был ниже его. На съемке он держался совершенно невозмутимо и ни во что не вмешивался среди общей суеты и спешки. Только в последнюю минуту, когда казалось, что все готово и можно начинать съемку, он холодно спрашивал: «И это г… но мы будем снимать?»— «А что бы вы думали… хотели?» — терялся и робел режиссер, и тогда он со своим обычным мрачным видом неохотно выходил на съемочную площадку и, не повышая голоса, приказывал что-нибудь вроде: «Уберите этого кретина с первого плана… колонну подвиньте вот так… лампу сюда… а эта хм… дама… с сигарой во рту пусть сядет поближе… и пузатому покажите, чтоб шел до черты, а дальше не лез, — вот тут мелом ему отметьте… ну, можно снимать». Это он тоже произносил тоном мрачной уверенности, что все равно ничего хорошего не будет. Но потом оказывалось, что кадр построен великолепно, как и не снилось режиссеру.