Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад - Страница 20

«Вы думаете, он был счастлив? — продолжает сказка. — Какое там!»

И мы узнаем, что он тоскует по братьям, потерю которых мешок возместить не может (в нем оказываются только их кости), и по прекрасной фее. Уже стариком, ожидая ее на месте их первой встречи, он взамен встречается со Смертью. Но волшебство феи и тут приходит ему на помощь. Смерть попадает в мешок, а фея предстает перед героем сказки и предлагает вернуть ему здоровье и молодость. Он не принимает ни того, ни другой, а говорит фее, что увидел ее и теперь готов умереть. И, словно мимоходом, оставляет нам без каких-либо объяснений следующий парадокс: фея значит для него так много, что он отказывается от возможности провести с ней побольше времени. Она исчезает, и вновь появляется Смерть — и уходит, «захватив с собой его тело».

«Лодочные прогулки по заливу Литуя» ни в коей мере не являются попыткой пересказать эту историю. Однако я написал лишь малую часть рассказа, когда все, чем мой герой обязан ее герою, заставило меня снова перечитать сказку. Я нашел в ней все: человека, пережившего беду, от которой никакая счастливая судьба избавить его не может, печаль, сквозящую во всех дарах этой счастливой судьбы, и даже почти такой же необъяснимый отказ.

— Дж. Ш.

Улочка была пригородная, длиной в квартал, дома на ней кирпичные, все выстроены прочно, как у третьего поросенка. Через равные промежутки вдоль обочины рассажены платаны, а сами эти обочины посверкивали: думаю, в цемент подмешали слюду. Мне кажется, улочка была такая новая, что не привлекать к себе внимания просто не могла.

Семьи, на ней жившие, съехались отовсюду, но детям их дружить между собой было несложно: мальчишки это делали драками и бейсбольными матчами, девчонки — чередой стратегических ходов, неутомимыми сцепками и расцепками, связями двойными, тройными, ковалентными, как у молекул. «Берегись!» — орали мальчишки, если на улочке появлялась машина, прерывая их игру; девчонки же сидели на ступенях крылечек, на коленях — сигарные ящички наклеек и карточек на обмен, заключали между собой сделки. Скоро в школу. Темнота подымалась до того постепенно, что понять: уже ночь, — можно было только по светлячкам, рябившим, как свет на воде. Родители сидели в домах, вроде как за детьми присматривали, но при этом и пили виски со льдом. Светлячки — что падучие звезды, древесные стволы — тоненькие, как талии у девчонок.

Время от времени случалось кое-что эдакое. Одна девчонка наклеила себе на лоб диадему из золотых звездочек и убрела с крыльца поближе к одному мальчишке — тот стоял, слегка подавшись вперед, уперев руки в колени, ждал, когда другой мальчишка пошлет ему мяч. Этого ожидавшего звали Эдди, жил он на другом конце улочки от Мэри — девчонки с диадемой; связь у них была изысканная, в том смысле, что никогда не отпустит, хотя они вообще-то были слишком юны и не осознавали последствий. Однажды она упала на роликах и ободрала коленку, а он стоял как громом пораженный, пялился на участок тротуара, куда пролилась ее кровь. «Я должен был не дать тебе упасть», — сказал он ей, хотя в тот момент сидел у зубного, ему пломбировали дырку. Когда он описал, как больно было от сверла, она подарила ему одну из лучших своих карточек, Мизинчик, которую считала собой, невзирая на тот факт, что она, Мэри, и помыслить не могла о том, чтобы носить шляпку, у которой нужно завязывать розовые ленточки, не говоря уже о том, что ей без очков никуда, а волосы у нее буро-мышиного цвета, и она не особенно симпатичная, хотя карие глаза очень даже ничего. Отдать ему Мизинчик значило разлучить ее с Синим Мальчиком, которого она считала похожим на Эдди — темные волосы, мягкие губы и старательно потупленный взор. Но с другой стороны, она и не так сентиментальна, как он.

Пора в кровать, конец лета. В кирпичных домах часы так же тихо отсчитывали время, откалывали его по кусочку, и ломти побольше валились густо и тяжко под латунные гири напольных часов в прихожей у родителей Эдди, а иные были так малы и проворны, что даже круглые бдительные глаза часов с котом на кухне у родителей Мэри не успевали за ними уследить. Сверчки потирали задними лапками, развертывая эту нескончаемую ленту стрекота, что в сочетании с шелестом платанов, качавших головами под ветерком, сгустившимся от жары, могло разбить и самое несентиментальное человечье сердце.

Возникли лучи фар; мальчишки разбежались. Машина была дорогая, серебристо-серая и принадлежала кудеснику Плотю Бездуши — высокому и худому старику с серыми усиками, жившему где-то в соседнем квартале с женщиной, которую все знали как мисс Викс, учительницу начальных классов, и она то ли была его женой, то ли нет. Вот Мэри стояла тут в клетчатых тортиках, в белой футболке, замерла на одной ноге, как цапля, стекла очков от света фар стали пылающими кружащимися дисками расплавленного золота — и она больше не видела ни улицы, ни платанов, ни кирпичных домов, ничего вообще-то она больше не видела, даже Эдди, — и в следующий миг ее нет.

— Мэри видел кто-нибудь? — спросил Эдди.

— Она исчезла, — ответил Рой Даффи, но он так пошутил.

Все знали, какова она, эта Мэри — то она тут, то ее нет. А кроме того, исчезали все — по домам, все только начиналось. Игра закончилась; завтра в школу. Когда гребень одной волны встречался с подошвой другой, в результате получалась тьма.

Мисс Викс раздала листы цветной бумаги. Требовалось сложить каждый пополам, затем еще раз пополам, и еще — а потом развернуть, у них получатся восемь квадратиков, и в каждом они должны решить пример на деление столбиком. Бумагу и наставление, как ее складывать, получали с чувством — с острым предчувствием, что граничило чуть ли не с безумным возбужденьем.

Эдди зарисовал все свои квадратики портретами Мэри, и некоторые были вовсе не плохи; он намеревался стать художником, когда вырастет. То и дело поглядывал он налево, где его модель складывала свой лист оранжевой бумаги — снова и снова, опять и опять, гораздо больше раз, чем им велели, гораздо больше раз, чем физически возможно сложить лист бумаги, по крайней мере — в этой вселенной. Эдди попробовал как-то привлечь ее внимание, но ее словно бы там не было, свет отражался от глазурованного покрытия школьного двора ей прямо в очки. Будто на робота смотришь, подумал Эдди, а еще — как на девчонку из глубокой старины: она взбирается по крутому склону в далекой земле с горшочком сметаны.

— Мэри заболела, — объявила им на следующий день мисс Викс. — В школу она больше не придет. Было бы мило, наверное, приготовить ей подарок?..

Учительница была хорошенькая и казалась едва ли старше родителей многих своих учеников, хотя на самом деле она была очень стара — стара, как кираса из кованой бронзы, как вирус.

— Можно открытку сделать, — предложила Бетси Эбботт, и мисс Викс восприняла его с таким презрением, что чуть ли не граничило с яростью.

— Ах открытку, — произнесла она. — И какая ей будет польза от этой открытки?

Кому-то придется сходить в старое поместье Пула. Там они найдут черное яйцо, что запрятано в самой середине сада с хитросплетеньем клумб, и только от него Мэри станет лучше. Излагая им это, мисс Викс время от времени замолкала и склоняла набок голову, словно к кому-то прислушивалась или писала под диктовку. Яйцо она им обрисовала подробно: темная скорлупа в бледную крапинку, и крапины эти перебегают с места на место, если на яйцо не смотреть, словно сверху через изменчивые кроны деревьев на них льется солнечный свет, но тут-то и промашку дать легко, ибо яйцо это можно отыскать лишь там, где совсем нет никакого света, а когда взломаешь скорлупу, аромат из него пойдет неприятный, но и сладкий, словно мышь в стене старого дома разлагается, и все это очень логично, потому как яйцо это можно найти лишь в теле умирающего зверька.