Папа из пробирки - Страница 20

Едва я открываю дверь кабинета, племянник вскакивает и спешит пожать мне руку.

— Месье Шавру, позвольте называть вас Симоном. Тетя вас очень любила.

— Я ее тоже.

Он приглашает меня сесть и предлагает сигару — спасибо, я постою, спасибо, я не курю. Он: как вам будет угодно; прячет сигару в карман и тоже остается на ногах. В кабинете громоздятся штабели заклеенных скотчем коробок. У нас над головой ухает кувалда и взвизгивает дрель, весь верхний этаж ходит ходуном.

— Симон, не будем прятать голову в песок: дела «Галерей» из рук вон плохи.

— А кто виноват? — сердито дернув подбородком, даю я выход своей обиде: терять мне нечего.

— Ну кто виноват… Аляповатый модный стиль, которому мы не захотели подражать, поскольку он не отвечает нашим традициям, — с готовностью начинает перечислять он. — Сотрудники — я, конечно, не вас имею в виду… Наконец, налоги — даже если не учитывать теперешнюю конъюнктуру… Словом, этот вдруг возникший покупатель для нашего убыточного предприятия… будем называть вещи своими именами: это поистине подарок небес.

Надо ему помочь; не торчать же здесь до вечера, пока он решится наконец произнести: вы уволены. Я роняю:

— Не для всех.

Встретив его непонимающий взгляд, уточняю:

— Подарок не для всех.

— Увы, — печально вздыхает племянник, крутя кольцо на мизинце. — Вы же знаете… любому из нас приходится чем-то жертвовать, учитывать, как говорится, общую ситуацию… Даром ничего не дается. Но вам-то, во всяком случае, грех жаловаться. Вы теперь директор.

Я мысленно повторяю последнюю фразу, решаю, что ослышался, и прошу повторить.

— Да, Симон, — он расплывается в улыбке, — директор по стратегии продаж. Не спрашивайте только, в чем состоят ваши обязанности: я теперь, знаете ли… Скажем так: у меня с этого дня… другие заботы.

Слова гулом отдаются у меня в ушах. Племянник сияет. Я пытаюсь сглотнуть, у меня пересохло горло.

— И кто же так решил?

— Явилась целая команда молодых волков: они перелопатили наши балансы, штатное расписание — словом, все хозяйство. Увидели ваше имя и сразу сделали стойку. Наверно, только ваша секция и работала: они для вас создали отдельное директорское место в новой организационной схеме. Предупреждаю сразу: Ламюр, директор по продажам, крайне зол, сами увидите… Ясное дело! Оклад в двадцать пять тысяч франков…

Я стискиваю пальцами спинку кресла для посетителей, за которым стою.

— У меня?

— Нет, у него. У вас тридцать.

Спинка не выдерживает нажима, кресло на колесиках заваливается и падает племяннику на ноги; тот передергивается от боли, просит его извинить. Прихрамывая, отходит к старинному трехстворчатому окну, смотрит поверх аркад на проезжающие по авеню Жана Жореса машины, качая головой и барабаня пальцами по ляжкам.

— Ну вот, Симон, а теперь я вас покину. Завтра утром пришлю кого-нибудь за коробками. Пожелайте мне удачи.

Подмигнув, он хлопает меня по плечу и скрывается за дверью. Что все это значит? Сквозь цветное дверное стекло я вижу его руки, снимающие табличку «Генеральный директор г-н Бономат». Спустя мгновение входит девушка с блокнотом.

— Добрый день. Я была новым секретарем месье Бономата.

Я пячусь, медленно опускаясь в зеленое кожаное кресло племянника.

— Но… генеральный директор — не я.

— Я знаю, месье. Его еще не назначили. Он займет бывший кабинет мадемуазель Бономат этажом выше. Меня зовут Наташа.

Я поднимаю на нее печальный взгляд. Ясно, почему визжала дрель. Кабинет-музей старой Мадемуазель, с резными панелями, гобеленами, витражами, сказочное царство, которое не посмел тронуть даже племянник… Все это разрушено, уничтожено, чтобы посадить в стандартный современный интерьер человека со стороны, которого они даже еще не выбрали.

— А чем руковожу я?

— Не знаю, месье, — улыбается она. — Я только с утра вхожу в курс дел. Узнать?

— Нет-нет, не надо. Спасибо.

Девушка идет к двери. Я окликаю ее, и она возвращается.

— Да, месье?

— А я… От меня-то что-нибудь здесь требуется?

— Не знаю, месье.

Я кивком отпускаю ее. Как только она исчезает, иду к старинному окну, распахиваю шаткие створки и высовываю голову наружу, вдыхая тяжелый запах выхлопных газов. Бред какой-то. С чего это вдруг меня назначили на директорский пост, где можно ничего не делать и получать зарплату в шесть раз больше прежней? Адриенна, это ты?

Я закрываю окно, прохаживаюсь вокруг стола, подняв воротник: мне холодно. Над головой завывает дрель, бухает отбойный молоток. Под ногами шесть этажей, заполненных работающими людьми. Мне кажется, пол ползет вверх, а потолок вниз, и они раздавят меня, задыхающегося от одиночества, ничего не понимающего в этой абсурдной ситуации. Не знаю, что и думать, не знаю даже, на каком я свете. Чувствую только, что буду скучать по родной секции.

Старики словно и не заметили, что я вернулся. Мина наполняет ванну. Напоминаю ей: пока не зажил пупок, купать ребенка нельзя. Она отвечает, что мне в свое время купание не повредило. Склоняется над ванной, пытаясь закрыть сливное отверстие, но механизм затвора давно сломался. Я заменил его системой проволок, которую Мине вовек не найти, с ее-то зрением. Надо же, нашла. Я так потрясен, что не вмешиваюсь.

Деда приносит Адриена, обмазанного вокруг пупка эозином и закутанного в прорезиненные бинты; Мина окунает его в ванну, щебеча ласковые слова, те же, которые в детстве слышал я. На мои слова они не обращают внимания. Я их больше не интересую — с тех пор, как у них появился новый «я». Они получили еще одного меня, только посвежее, понежнее, который не застал их в более светлые времена и не судит за старческие слабости. Ни как следует вытереть, ни смазать кремом, ни толком накормить Адриена они не в состоянии. Ладно. Я не изверг и не стану отнимать у них радость теперь, когда средства позволяют нанять няню. Плачь, малыш, плачь на здоровье. Смотри, как доволен твой прадедушка:

— Ты младенцем был куда крикливее.

Так и подмывает ответить, что он был тогда не так глух, но я воздерживаюсь. И ухожу, захватив блокнот для эскизов. Посмотрим, продолжится ли везение, или это был всего лишь временный просвет.

Я выхожу из автобуса № 26, пересекаю двор мэрии и прошу девушку в приемной доложить обо мне господину мэру. Он на совещании. Я по срочному делу. Девушка спрашивает, по какому именно, — он знает, говорю я. Нажав кнопки на селекторе, она повторяет мои слова и мое имя кому-то, кто идет передать их мэру и кто, вернувшись, сообщает, что тот меня ждет.

Девушка вызывает администратора. Дама ведет меня вверх по лестнице и препоручает личной секретарше мэра, приглашающей следовать за ней в кабинет.

— А! — радуется мэр, опираясь на подлокотники кресла и слегка привставая.

— Я пришел сделать набросок.

Он снова опускается в кресло. Брови сходятся к переносице, лоб морщится.

— То есть как… набросок?

— Чтобы вылепить бюст, я должен сначала сделать эскиз.

Он осмысливает мои слова, глядя, как я достаю блокнот и карандаши, потом понимающе кивает:

— А! Конечно. Я… мне можно двигаться, говорить?

— Нельзя.

— Но у меня тут… совещание, в соседнем кабинете. Делегация профсоюза водолечебницы.

— Отложите встречу, пусть придут позже.

Если он и теперь не выставит меня за дверь, значит, и впрямь происходит что-то необычное, или, скорее, наоборот: чудеса становятся нормой.

— Хорошо, — вздыхает месье Кран-Дарси.

Он приосанивается и замирает, не сводя глаз с моего карандаша. Я сглатываю слюну, делаю вид, что собираюсь с мыслями. Я абсолютно не способен его вылепить. Скульптором меня сделала любовь. С тех пор как я встретил Адриенну, мне больше не удавалось лепить Сильвию, а теперь, когда Адриенна умерла, я, при всей моей любви, не в силах воссоздать ее лицо.

Он смотрит на меня послушно и кротко. Думает, я жду вдохновения. Тем временем у нас в городе закрывается велосипедный завод, рушится водолечебница, на берегу Блеша бесконтрольно нарезают земельные участки, а «Галереи Бономат», одна из главных местных достопримечательностей, скоро превратятся в «Тони-При».