Пан Володыёвский - Страница 23

– Помилуйте! Никогда я на это не соглашусь! Володыёвский мне не просто друг, он мне названый брат, и пани Маковецкую я как сестру у себя принять готов. А вас, сударыня, молю за меня заступиться. Хотите, на колени стану.

Сказав это, Кетлинг опустился перед Кшисей на колени и прижал к губам ее руку, при этом он с мольбой смотрел ей в глаза, то весело, то с грустью, а она все заливалась румянцем, пока наконец Заглоба не сказал:

– Ай да Кетлинг. Не успел приехать, а уже на коленях. Непременно скажу об этом пани Маковецкой. За натиск хвалю! А ты, душа моя, полюбуйся, вот они, светские обычаи!..

– Светская жизнь мне неведома! – тихонько шепнула панна, смущаясь все больше.

– Могу ли я надеяться на помощь вашу? – спрашивал Кетлинг.

– Встаньте, сударь!..

– Могу ли я на вашу помощь надеяться? Я брат пана Михала. Если дом опустеет, он нам этого вовек не простит.

– Воля моя здесь ничего не значит! – отвечала, слегка опомнившись, панна Кшися. – Но вам за добрую волю вашу спасибо.

– Благодарю! – отвечал Кетлинг, поднося к губам ее руку.

– Ха! На дворе мороз, а Купидон-то голый, но, впрочем, в этом доме ему не замерзнуть! – крикнул Заглоба.

– Полно, сударь, полно! – сказала Кшися.

– Я уж вижу: от одних только вздохов скоро оттепель будет! От одних только вздохов!..

– Слава Богу, что вы, пан Заглоба, не утратили своего беззаботного нрава, – сказал Кетлинг, – веселый нрав – признак здоровья.

– И чистой совести, чистой совести! – подхватил Заглоба. – Как сказал один мудрец: «У кого свербит, тот и чешется». А у меня нигде не свербит, вот я и весел! Как живешь, Кетлинг?! О, сто тысяч басурманов! Что я вижу? Ты ведь был настоящий поляк – в рысьей шапке да с саблей, а теперь опять англичанином заделался, и ноги у тебя тонкие, как у журавля!

– Я в Курляндии был долго, там польское платье не модно, а сейчас два дня в Варшаве, у аглицкого посла гостил.

– Так ты, значит, к нам из Курляндии пожаловал?

– Да. Приемный отец мой скончался, а перед смертью там же отписал мне еще одно поместье.

– Вечная ему память! Католик он был?

– Да.

– Ну пусть это тебе утешением послужит. А нас ты ради своих курляндских владений не покинешь?

– Здесь хотел бы я жить и умереть! – ответил Кетлинг, взглянув на Кшисю.

А она молчала, опустив долу длинные ресницы.

Пани Маковецкая вернулась домой затемно, Кетлинг встречал ее почтительно, словно удельную княгиню. Она хотела было уже на другой день подыскивать себе в городе дом, но, как ни противилась, вынуждена была уступить. Рыцарь на коленях так долго ее молил, ссылаясь при этом на братство свое с Володыёвским, что она сдалась. Решено было, что и пан Заглоба погостит еще: столь почтенный муж в доме – лучшая защита от злословья. Да он и сам рад был остаться, потому что от всей души привязался к гайдучку и лелеял тайные планы, для коих его глаз был нужен. И барышни повеселели, а Бася сразу же открыто приняла сторону Кетлинга.

– Сегодня выбираться поздно, а где сутки, там и неделя!

Ей, как и Кшисе, Кетлинг понравился, он всегда женщинам нравился, а Бася к тому же до сей поры никогда еще не видела иноземного рыцаря, если не считать офицеров наемной пехоты, людей и попроще, и менее знатных; она ходила вокруг него, раздувая ноздри, потряхивая светлыми вихрами, и глаза ее светились детским любопытством, таким откровенным, что пани Маковецкая украдкой одернула ее. Но Бася все равно не сводила с него глаз, словно прикидывая, каков-то он на войне будет, и наконец, не удержавшись, подошла к пану Заглобе.

– А хороший ли он солдат? – спросила она потихоньку старого шляхтича.

– Лучше не придумаешь. Видишь ли, опыт у него великий, с четырнадцати лет служил королю, против англичан за праведную веру выступая. Знатный дворянин, что и по манерам его лицезреть можно.

– А вы, ваша милость, видели его в бою?

– Тысячу раз… Стоит – не дрогнет, коня по холке треплет и о нежных чувствах говорить готов.

– Это что, мода такая, говорить о чувствах?

– Все модно, что небрежение к пулям подтверждает.

– Ну а в рукопашной, в поединке он каков?

– Ого-го! Увертлив как бес, тут и говорить не о чем!

– А против пана Михала устоит?

– Нет, супротив Михала он пас!

– Ага! – воскликнула Бася торжествующе. – Я так и знала! Сразу подумала – пас! – И захлопала в ладоши.

– Стало быть, ты сторону Михала держишь? – спросил пан Заглоба.

Бася тряхнула головой и умолкла: и только из груди ее вырвался глубокий вздох.

– Эх, да что там! Рада, потому что наш!

– Но заметь, гайдучок, и заруби себе на носу, если на поле брани лучшего солдата трудно найти, то для женских сердец он еще более periculosus[44]: ни одна перед ним не устоит! Купидон у него на посылках.

– А вы об этом Кшисе скажите, мне материя эта незнакома, – сказала Бася и, обернувшись к панне Дрогоёвской, позвала:

– Кшися! Кшися! Иди сюда, я что-то тебе скажу!

– Вот я! – отвечала панна Дрогоёвская.

– Пан Заглоба говорит, что ни одна особа перед Кетлингом не устоит, глядеть на него опасно. Я смотрю, и как будто бы ничего, а ты?

– Бася! Бася! – строго, словно читая мораль, произнесла Кшися.

– Признавайся, нравится он тебе?

– Опомнись! Знай меру! И не болтай всякий вздор, пан Кетлинг идет сюда.

Кшися не успела еще и сесть, как Кетлинг приблизился и спросил:

– Смею ли я сим славным обществом насладиться?

– Милости просим! – отвечала панна Езёрковская.

– Тогда спрошу смелее – о чем шла речь?

– О любви! – выпалила не задумываясь Бася.

Кетлинг сел рядом с Кшисей. Минуту они молчали, потому что Кшися, обычно умевшая поддержать беседу и светский тон, в присутствии этого рыцаря как-то странно робела. Наконец он сказал:

– Правда ли, разговор шел о столь возвышенном предмете?..

– Да! – тихим голосом отвечала панна Дрогоёвская.

– Я был бы счастлив услышать ваши мысли на сей счет, сударыня.

– Простите, сударь, мне и смелости, и ума на такой ответ не хватит. Тут, пожалуй, за вами первое слово.

– Кшися права! – вмешался Заглоба. – Говори же!..

– Ну что же, спрашивайте, сударыня! – отвечал Кетлинг.

Он устремил взор к небесам, задумался, а потом, не дожидаясь вопросов, заговорил тихо, словно сам с собою беседуя:

– Любовь – тяжкое бремя: свободного она делает рабом. Как птица, пронзенная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, сраженный любовью, припадает к стопам любимой. Любовь – это увечье, человек как слепец, кроме нее ничего вокруг не видит…

Любовь – это грусть, ведь когда еще мы проливаем столько слез и вздыхаем так тяжко? Кто полюбил, тому на ум нейдут ни наряды, ни танцы, ни охота, ни игра в кости; он часами сидит, обняв колени, и тоскует так тяжко, будто близкого друга лишился.

Любовь – это болезнь, ведь влюбленный бледен лицом, под глазами у него тени, в руках дрожь, он худ, помышляет о смерти или бродит как безумный, с нечесаными кудрями, сто раз на песке милое имя пишет, а когда имя сдует ветер, говорит: «Несчастье!..» и заплакать готов…

Тут Кетлинг на мгновенье умолк. Кто-нибудь сказал бы, что он погрузился в раздумья. Кшися слушала его слова как музыку, всей душой. Ее оттененные темным пушком губы были приоткрыты, а очи устремлены на рыцаря. Волосы лезли Баське на глаза, трудно было догадаться, о чем она думает; но она тоже молчала.

Вдруг пан Заглоба громко зевнул, засопев, вытянул ноги и сказал:

– Из такой любви шубы не сошьешь!..

– И все же, – продолжал снова рыцарь, – хотя любить тяжкий труд, без любви еще тяжелее на свете, что тому роскошь, слава, богатства, драгоценности или благовония, кто любви лишился? Кто из нас не скажет своей любимой: «Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровья и долголетия дороже…» Влюбленный рад был бы жизнь отдать за свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.