Память (Книга первая) - Страница 1

…Давно ушедшие люди с их страстями, помыслами и поступками, движения и продвижения народов, царства и кумиры, великие труды миллионов, моря их крови и слез, разрушающее и созидательное, пестрые факты, широкие обобщения, разноречивые выводы – в этой бездне минувшего так легко и просто потеряться, растворить себя в том, что было и больше никогда не будет, а поэтому будто бы так легко и просто обойтись без всего этого, прожить оставшееся время сегодняшним днем, найдя радость в честном заработке на кусок хлеба для своих детей. Однако память – это ничем не заменимый хлеб насущный, сегодняшний, без коего дети вырастут слабыми незнайками, неспособными достойно, мужественно встретить будущее.

Скромная тоненькая книжечка в обложке цвета запекшейся крови стоит у меня на заветной полке. Она не новая, с ослабшим переплетом – видать, побывала во многих руках. Тираж небольшой, как и формат – книжечка легко поместится не только в офицерском планшете, но и в кармане солдатской шинели. Увидел я ее случайно в кучке дешевого букинистического разнокнижья и купил за полтину, хотя на самом деле цены ей нет… Сборник называется «Героическая поэзия Древней Руси» и составлен в блокадном Ленинграде. Всякий раз, как беру эту книжку в руки, долго не могу оторваться. В чьих руках она побывала? Кому помогла?

Переводы «Сказания о Кожемяке», «Жития Александра Невского» и «Задонщины» сделаны Виссарионом Саяновым, давно уже ушедшим от нас замечательным ленинградским поэтом, из сибиряков, почему-то забытым нашей критикой. А «Слово о полку Игореве» переведено Владимиром Стеллецким, и я однажды, захватив с собой драгоценную книжечку, навестил его, больного и слабого, живущего ныне в Москве на Солянке. Мы долго вспоминали войну, говорили об истории выпуска сборника, о работе нашей писательской комиссии по «Слову» и больше всего, конечно, о самой этой бессмертной поэме, о переводах ее Алексеем Мусиным-Пушкиным, Василием Жуковским, Аполлоном Майковым, Константином Бальмонтом, Николаем Заболоцким, Дмитрием Лихачевым, Николаем Рыленковым, Иваном Новиковым, Алексеем Юговым…

– Вы знаете, Владимир Иванович, за что я еще ценю ваш перевод?

– Да?

– За одну колдовскую строчку, которую перед войной Иван Новиков да вы в блокадном издании передали точнее всех других переводчиков. Вернее, даже за одну букву.

– Что имеется в виду?

– Ну, вы знаете, конечно, что слово «храбрый» употребляется в поэме одиннадцать раз.

– Нет, не считал.

– Причем в последней трети текста – после призывов загородить полю ворота и стать за землю русскую – оно совсем не встречается.

– Правда, в поэме много значат даже отсутствующие слова… Сами заметили?

– Да.

– Поздравляю! Итак, что за строчка или буква?

– «Дремлет в пОле ОльгОвО хОрОбрОе гнездО», – нажимал я на «о». – Понимаете, одиннадцать раз «храбрый», «храбрая», «храбрые», «храброму» и так далее, и один-единственный раз в подлиннике – «хороброе»! Это же не может быть случайным!

И взахлеб заговорил я о том, что здесь – авторский ключ к еще одной тайне «Слова», его волшебной звукописи, оттеняющей смысл. В полногласии этом – оро, – сохраненном и в первом печатном издании, и в Екатерининской копии, – тревога, будто бы ночной набатный колокол, слышимый автору, звучит над спящим войском…

– А чуть раньше – гениальная аллитерация: «С зарания в Пяток ПотоПташа Поганые Полки Половецкие». Звукопись изумительно передает конский топот!

– Ну, этот-то пример затоптанный…

– А почему вы, Владимир Иванович, сохранили единственное своем роде слово подлинника «хороброе» только в этой блокадной книжке! Зачем вы придали ему краткую форму в других изданиях?

– Не придавал. Это, наверно, корректора, и я даже не заметил… Восстановлю…

Снова и снова листаю буро-красную книжечку, вышедшую в Ленинграде в самый тяжкий час его истории. Глаз выхватывает строки:

А дальше лучше все же в подлиннике:

«Стязи глаголютъ: половци идутъ отъ Дона, и отъ моря, и отъ всехъ странъ русскыя плъкы оступиша».

Отъ всехъ странъ… В переводе на современный язык – «со всех сторон».

Подправлять прошлое в угоду кому или чему бы то ни было – дело не только безнадежное, но и рискованное; попытка, например, изобразить отношения русских и половцев в виде чуть ли не альянса, как это сделал один молодой современный автор, была более или менее решительно пресечена музой истории и эпоса Клио, обычно спокойно-уравновешенной, но иногда все же более или менее взволнованно берущей в руки более или менее гибкую лозинку. Отходчивая дщерь Зевса и Мнемозины пояснила при этом – за полтора века половцы предприняли почти пятьдесят больших походов на Русь, кроме бесчисленных мелких грабительских набегов, причем разорению подвергались самые богатые и густонаселенные земли, где изреживалось население, поля зарастали, а глад и мор довершали начатое, превращая обжитые земледельческие районы в Дикое поле. Половцы отре́зали от Руси Черное море и Византию, захватили русское княжество Тмутаракань, единственное, которое уже никогда не возродилось.

К концу XII века, однако, половецкая опасность ослабла, и набег, скажем, на Посемье 1185 года, последовавший за поражением войска Игоря, был эпизодическим и, в сущности, безрезультатным. Половцы лишь взяли крохотный степной городок Римов да сожгли пригород Путивля. И думаешь иногда: что грянуло бы, если б «сепаратный», «неудачный», «авантюристический», «легкомысленный» и так далее поход Игоря не состоялся той весной и именно в те дни – не позже и не раньше? Ведь князь Игорь с отрядом в семь-восемь тысяч воинов, стремительным броском проникший в глубь половецкой степи, увидел перед собою профессиональное воинство степняков, в несколько раз превосходящее его силы! Откуда оно вдруг взялось? Может быть, дружина Игоря стала случайной или не совсем случайной жертвой, предупредившей, однако, и сорвавшей еще один большой половецкий поход, скорее всего, на Киев – в ответ на последний победоносный объединенный поход великого князя Святослава, которого в те дни, кстати, не было в столице и он, наверное, ничегошеньки не знал об угрозе, иначе б не уехал в далекий Карачев, где ему совсем не обязательно было тогда находиться, – немногочисленную рать с лесного севера мог привести любой воевода или княжич.

Перед новым большим путешествием в прошлое, на поля сражения главного военного фронта русского средневековья, надо хотя бы мельком взглянуть на то, как открывался и полвека разворачивался тогдашний второй фронт, – любознательному читателю, быть может, полезно будет увидеть этот хроникальный сгусток событий, чтобы подкрепить школьные аксиомы памятью о тяжком историческом уроке, предшествовавшем Невской битве и Ледовому побоищу.

С Прибалтикой и ее народами Русь была связана издревле. Еще в 945 году в составе дипломатической миссии князя Игоря Старого, посланной в Константинополь, был некий Ятвяг (то есть литовец) Гунарев. Среди других соседних народов начальные русские летописи числят и прибалтийские племена, «иже дань дают Руси», то есть киевскому князю. По Западной Двине и Днепру – водным артериям, связывающим Русь с Прибалтикой, – уже тогда плыли и ехали купцы, сборщики дани, князья, воеводы, миссионеры, дружинники. В руках полоцких князей был весь речной бассейн – от моря до верховьев, где стояли перевальные пункты Полоцк и Витебск. Стратегически важный район Прибалтики выбрали немецкие феодалы в качестве ключевого объекта своей экспансии. В 1184 году они высадились в устье Двины, и монах Мейнард, ищущий для римской курии новых доходов, обратился к полоцкому князю Владимиру Всеславичу, которому ливы, еще язычники, платили дань, за разрешением проповедовать в этой земле.