Палитра сатаны: рассказы - Страница 46
— Рубить головы множеству бедолаг?! — завопил Анри-Клеман сквозь слезы.
— Служить человеческим законам, как то угодно Господу! — возразил мой муж.
И решил тотчас отправиться к своему исповеднику, новому кюре церкви Сен-Лоран, чтобы тот помог ему вразумить сына.
Я воспользовалась его отсутствием, чтобы попытаться примирить Анри-Клемана с этой так ужаснувшей мальчика возможностью стать «привратником смерти». Представив на его обозрение все те профессии, что связаны со смертным уделом рода людского, я подчеркнула, что распорядители погребальных церемоний и предприниматели, выпускающие похоронные товары, тоже зависят от смерти, успех их коммерции определяется числом покойников, поступающих в их распоряжение. Разумеется, они самолично не прикладывают руку к истреблению своих клиентов. Но им поневоле приходится поздравлять себя, когда заказов на гробы становится все больше и больше. Так что и здесь тоже речь идет об использовании чужой беды для своего благосостояния, однако люди предаются подобным занятиям не таясь, при свете дня, и никому не приходит в голову хулить их за это.
— По существу, — говорила я Анри-Клеману, — если глупцы показывают пальцем на твоего отца, они это делают потому, что он в одиночку принимает на себя эту ужасную, но необходимую работу. Если б он был не один, если б палачей было столько же, сколько гробовщиков и распорядителей похорон, нас бы никто не беспокоил…
Говоря так, я пыталась и сама себя утешить в том, что смерть — наш единственный способ зарабатывать на кусок хлеба. На самом деле меня неотступно преследовали эти бесконечные картины — падающий нож, отрубленные головы. Я вскормлена на трупах. От этого я чувствую в своих жилах леденящий холод. Порой мне требуется огромное усилие, чтобы сохранять улыбку на устах и высоко держать голову, в то время как жертвы моего мужа пытаются увлечь меня вслед за собой в ту страну, откуда не возвращаются.
Признаюсь, после этого разговора с сыном, разговора, который ничего не уладил, а меня привел в страшное смятение, я очень обрадовалась возвращению мужа. Он привел с собой аббата Марселена, нового кюре церкви Сен-Лоран. Этот священник, с которым я была не знакома, удивил меня своей молодостью, богатырской фигурой и выражением лица, в котором властность сочеталась с сердечностью. При виде его Анри-Клеман, которого мои рассуждения не только не урезонили, но настроили еще более непримиримо, закричал:
— Мне все известно, отец мой! Чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы вы повиновались своим родителям. Они лучше вашего знают, что вам пристало…
— Я отказываюсь убивать, я хочу писать…
— Одно другому не мешает. Посмотрите на своего отца. Он не дает музе покоя…
— Когда гильотина оставляет ему время для этого!
— Она вам предоставит сколько угодно досуга, ведь его величество император в своей великой мудрости, по сути, упразднил смертную казнь!
Упрямый, взбешенный, Анри-Клеман внимал утешительным наставлениям аббата, стиснув зубы, — ни слова согласия или протеста. Устав распинаться перед глухим, священник сказал мне:
— Он еще не готов… Подождем, пока время сделает свое дело. Вот увидите, все в конце концов наладится, рано или поздно…
И в самом деле, когда аббат Марселей удалился, мне показалось, что упорство сына наперекор ожиданиям все же поколеблено. Вечером он стал расспрашивать мужа о преимуществах и неудобствах, сопряженных с вынужденным бездействием, которое наступило после стольких лет непрерывной занятости. Он даже проявил интерес к вопросу о том, как воздвигают эшафот. Во всяком случае, я находила его поведение отменно благоразумным. Стало быть, мы выиграли партию? Воздержавшись от того, чтобы преждевременно праздновать победу, мы приняли решение оградить Анри-Клемана от разлагающего влияния его товарищей: забрать мальчика из пансионата «Мишель» и уехать с ним за город, где он сможет продолжать свои занятия под руководством местного учителя.
Этот новый приезд в Брюнуа обернулся для меня целительной передышкой, а для мужа — приобщением к садоводству, которым он увлекся не на шутку; что до Анри-Клемана и других наших детей, они получили повод предаться самым разнообразным развлечениям, деля свое время между чтением, прогулками и занятиями, причем, сказать по правде, делилось оно отнюдь не поровну под надзором старичка преподавателя, убеленного сединами и шепелявого, который был озабочен разведением пчел в ульях, изготовленных по его собственным чертежам, куда больше, чем обучением детворы; его милая учтивость скрывала полнейшее безразличие ко всему, что он тщился им преподать. В этой сельской обстановке, с таким нерадивым, философически настроенным пчеловодом в роли наставника Анри-Клеман, старший в этой маленькой группе, казалось, словно по волшебству, и думать забыл о недавно пережитом кошмаре. Я молча радовалась этому, но в июне 1807 года мужа вдруг срочно вызвали в Париж для совершения казни некоего Реймона и девицы Лимузен, убийц мсье Дюплесси.
При этом известии лицо мужа просияло. Ему даже губу пришлось прикусить, чтобы не улыбаться. Он, без сомнения, говорил себе: «Дела опять начинаются!» Но чувство приличия побудило его сдержать в нашем присутствии этот взрыв жестокого ликования. Впрочем, не стану скрывать, я и сама была счастлива за него, что он вновь получил работу. В то время как я поздравляла его с этим мысленно, коль скоро произнести такое вслух было бы непристойно, он повернулся к старшему сыну и, пряча глаза, обронил:
— В сущности, мне было бы приятно, если б ты, несмотря на свое отвращение, в один из этих дней пришел ко мне на эшафот, чтобы увидеть меня за делом!
Это предложение повисло в пустоте. Анри-Клеман снова замкнулся в настороженном молчании. Очевидно, он колебался между искушением присутствовать на этом жестоком спектакле и боязнью, что, возвратясь оттуда, с негодованием отвернется от своего отца. Что до троих остальных наших детей, им было абсолютно безразлично все, что выходило за пределы их ребячьего защищенного мирка. Торопливо уложив свои пожитки, мой Анри сел в обычный дилижанс и один отправился в Париж, город крови.
Оставшись с глазу на глаз с Анри-Клеманом, я сперва не знала, как бы подойти к вопросу, который мучил меня. Настойчивость мужа, позвавшего нашего мальчика присоединиться к нему пред гильотиной, смущала меня по двум причинам. Не будет ли Анри-Клеман потрясен до глубины души, если я некстати подступлю к нему с советом повиноваться отцовскому желанию? Однако в противном случае, если я запрещу ребенку, которому едва сравнялось восемь лет, смешаться со злобной толпой горожан, охочих до зрелища смертной казни, не нанесу ли я этим обиду моему Анри? Так вот, Анри-Клеман сам, даже не спросив моего мнения, на следующий день решил отправиться на Гревскую площадь, где его отец будет публично «священнодействовать». Я скрепя сердце покорилась, помогла парнишке уложить его маленький баул и усадила в карету с таким чувством, будто расстаюсь с ним навсегда.
Больше недели я не получала никаких известий от обоих моих мужчин. Потом сын возвратился, усталый, но заметно довольный. Он только что поприсутствовал, по его выражению, на «великолепном гильотинировании». С восхищением описал мне безукоризненную работу отца и подручных, окружавших его. Я испытала одновременно облегчение и стыд, убедившись, что традиции семейства Сансонов переходят из поколения в поколение с поразительной естественностью. Тот самый мальчик, в ком я столь часто подмечала почти женскую добрую чувствительность, тонкость суждений, как он мог вдруг проявить такой вкус к жуткому ремеслу, питающему нашу семью? Глядя на юное лицо, выражение которого уже выдавало безжалостную наследственность, я сказала себе, что ни эволюция нравов и образа правления, ни войны и прочие катаклизмы не в силах надолго изменить сердце человеческое. Наполеону позволено судьбой все что угодно: побеждать при Эйлау и Фридланде, заключать идеальный любовный союз с Жозефиной в Мальмезоне, раздавать своим победоносным войскам штандарты с имперским орлом, заставляя петь «Те Deum» в соборе Парижской Богоматери, празднуя захват Вены французами, официально оповещать о своем разводе с той же самой Жозефиной, которую еще вчера ласкал, и о скором бракосочетании с Марией-Луизой Австрийской, радоваться рождению Римского короля, выступать в одиночку против всей Европы, завоевывать Москву, терять половину своей армии при отступлении из России, но для моей души ни одно из этих событий не перевешивало по важности моего собственного ошеломляющего открытия — метаморфозы, постигшей нашего сына при знакомстве с отцовским ремеслом. Держась в стороне, когда они тихонько переговаривались о своем, я угадывала, что Анри-Клеман, этот маленький нежный мечтатель, уже готов присоединиться к своему неумолимому родителю на помосте гильотины, как повелевали ему из гроба его предки.