Палей и Люлех - Страница 34

— Покажи, Гошка, наших. Пусть знают!

Пляшет парень с девицей незнакомой и устали не знает. Хорошо, балалаечник устал и замолк… Кончился пляс. Гошка к дружкам кинулся, спрашивает:

— Что за девка-то будет, с коей плясал?

— Горничная хозяйская, — отвечают дружки, — Анной звать будто бы.

Прошло с того дня уж больше месяца, а у Гошки каждодневно с утра до вечера одна мысль: как увидеть Анюту — горничную из дворца хозяйского. Мастеровых-то ко двору мальцовскому близко не подпускали. Раза два видел Гошка Анюту в церкви, да подойти не решался.

«Нужно ей о себе какой-то знак подать», — решил парень.

А на другой день, в гуте работая, стал из стекла куклу делать. Сам над стеклом колдует, а все об Анюте думает. Лицо ее ему вспоминается, брови, глаза, коса русая до пояса и сарафан бирюзовый…

Сделал Гошка куклу, смотрит, а она ну как ни есть на Анюту похожа, и не думал так сделать — само вышло.

«Только чего-то чуточку не хватает, — подумал парень, — ах, вот оно дело-то в чем! Руки по-другому надобно сделать». И сделал. Стоит Анюта стеклянная в сарафане бирюзовом, одна рука крендельком в бок упирается, а вторая — с платочком, будто шея лебединая, вверх тянется.

— Ну вот теперь уж совсем Анюта, — вздохнул Гошка.

Был у мастерового средь прислуги мальцовской знакомый дед — конюх.

Подкараулил Гошка деда невдалеке от дворца хозяйского, сунул сверточек и говорит:

— Передай Анне.

Сказал так и ушел. Дед-то глуховат был, не расслышал, кому передать надобно. Да развернул Гошкин подарок, ахнул:

— Смотри-ка, горничная наша, Анюта! Ей, значит, и передать нужно…

Дня через три после того случилось воскресенью быть. И опять Гошка Анюту увидел. Увидела и она его — улыбнулась. А Гошка, набравшись смелости, подошел к Анне.

— Здравствуй, красавица, — говорит.

— Здравствуй, — шепнула Анюта и обойти уж Гошку хотела. Но тот ее за руку взял и не отпускает.

— Не беги… Разговор у нас недолгий будет. Скажи, пойдешь замуж за меня?

Смотрит Анюта на мастерового, глаза улыбаются, а слова вымолвить не может. Вырвала она свою руку из Гошкиной и побежала. И уж далеко была, обернулась, крикнула:

— У барина нашего спроси!

Не стал Гошка с этим делом канючить. На другой день в мальцовские хоромы подался. Слуги его не пускают, а он:

— Пустите, по делу, — говорит, — иду.

На шум вышел сам хозяин. Гошка хлоп ему в ноги — так, мол, и так, отдай за меня, барин, горничную свою.

Усмехнулся Мальцов:

— Ладно, Гошка, отдам тебе ее, но ты меня своей поделкой хрустальной удивить должен. Как удивишь — забирай Анюту, твоя.

Знал Мальцов, что у Гошки руки золотые, что мальчонкой на фабрику хрустальную его взяли, и ныне нет мастеров, ему равных.

Так и ушел Гошка от барина ни с чем.

Недели через две заходит к Мальцову управляющий и графин подает. Простой с виду-то графинчик, только беловатый чуть-чуть. А на графине по кругу надпись сделана: «Так испей же винца, не винца, так пивца, не пивца, так квасу, не квасу, так холодной водицы».

Управляющий держит графин за горлышко, ухмыляется и поворачивает посудину, чтобы хозяин прочитать написанное мог.

Прочитал Мальцов и нахмурился:

— За этим ты ко мне и заходил? Велика хитрость — на графине буквы вывести.

Тут управляющий и показал хозяину горлышко графина. А он, оказывается, искусно, опять же стеклом, на четыре части разгорожен: и для винца с пивцом, и для квасу с водицей место отведено. Мальцов смотрит, глаз не отводит.

— Кто сделал? — спрашивает.

— Гошка Дубов, — поклонился управляющий.

Мальцов сразу в лице изменился и говорит:

— Эка невидаль! У меня в Гусь-Хрустальном такие графины десятками дуют. — Повернулся и ушел.

— А Гошке-то что сказать? — пролепетал ему вслед управляющий.

— Не удивил он меня, — буркнул, не оборачиваясь, Мальцов.

После этого Гошка приуныл. Тут-то и пришел ему на помощь старый мастер Родион Корюнов. Приковылял он на трех ногах с поводырем в гуту и спрашивает:

— Где тут Гошка Дубов, тот, коему диковинку сделать надобно?

Указали ему Гошку. Отвел Родион его в сторонку, достал из кармана камень какой-то и говорит:

— Вот тебе, хлопец, возьми. Это александрит-камень. От деда мне достался, да не пришлось мне его в дело пустить, гляделки мои ослепли. Хотел внуку передать, да, видно, судьба тебе велела им пользоваться. Истолки в порошок камень этот. А потом как хрусталь жидкий на трубку наберешь, чтоб вазу выдуть-то, поначалу его в порошке обкатай, а потом уж вазу делай. Сказал так Родион, нащупал руку Гошкину, сунул ему александрит-камень и пошел прочь.

Сделал Гошка, как старик велел. Завернул он вазу свою в чистую холстину и во дворец к Мальцову пошел.

Пустили слуги Гошку на этот раз — знали, зачем идет.

— Ну что, опять удивить хочешь? — глянул недовольно на мастерового Мальцов. — Удивляй.

Подошел Гошка к столику резному, что у окна стоял, и развернул вазу. Ваза-то обыкновенная, из стекла будто простого сделанная. И рисунка на ней нет никакого.

— Ну и сделал чудо? — расхохотался с издевкой Мальцов. — Удивляй, а не то высечь прикажу.

— А ты, барин, не гогочи, — осмелел от обиды Гошка, — а встань и погляди на вазу вот отсюда.

У Мальцова от дерзости мастерового лицо побагровело. Но все же встал на то место, которое Гошка указал, и, не отрывая глаз от вазы, стал ходить по гостиной.

Один шаг — и ваза становилась фиолетовой, как снег вечером зимним, еще шаг — зорькой пламенела, потом — как луговая травушка зеленела, а то голубизна в ней открывалась такая, будто в небо весеннее смотришь. Ну как есть радуга. Только радуга из хрусталя сделанная.

Хрусталь раньше на новом Дятькове варили, а вот грань-то хрустальную по всем работным слободам резали: и на Пильне, и на Крупчатке, и на Буяновке. Как где запруда есть, так и колеса водяные ставили, а от этих колес камни шлифовальные крутились. Из всех мастеров по делу алмазному первым был Ефим Гуляев. Жил Ефим бобылем на отшибе от всех слобод. Посреди поля хата стояла да три сосны над ней. Поле то так до сей поры старики кличут Гуляевым. Обижен судьбой Ефим был. Когда ему десятый годок пошел, он в гуте на относке хлопчиком работал да ночью в яму халявную свалился. Из-за того и стал горбуном. И всего-навсего Ефиму-то было дадено, что глаз острый да руки. С такими бы руками, ростом под притолоку надобно быть. Ан не вышло. А уж мастер был, каких поискать! Злые да завистливые языки говаривали, что Гуляй с чертом дружбу водит. Было чему позавидовать. Бывало, соберутся заводские на шлиховне и давай друг друга подзадоривать, кто стекло на круге прорежет — чтоб насквозь, а вода через порез не пробегала. Ни у кого не выходило. Один Ефим приноравливался. Сказывают, один француз Мальцову большие деньги давал, чтоб тот Ефима с ним за кордон отпустил.

Много поделок Гуляевых по свету разошлось, поди, и сейчас люди ими любуются, но одну вазу Ефим сделал такую, какой не бывать более.

Однажды зимой дело было. Ночи длинные, а у бобыля-то еще длинней. Не спится Ефиму. Ворочается с боку на бок, а сон нейдет. За полночь время пошло. Лежит Ефим, и кажется ему, кто-то в плечо его легонько толкает. Откроет глаза, нет никого. Да и кому быть-то, до ближайшей слободы, почитай, версты полторы будет. Закроет глаза — в плечо опять: толк, толк. А за окном ветер свистит, стужу нагоняет.

Прислушался Ефим, будто сквозь шум ветряной, кто-то далеко «вставай, вставай» тоненьким голоском тянет. А в плечо опять: толк, толк. Открыл глаза, приподнял голову: никого нет, и голос пропал. Жутко стало Ефиму. Со страху-то встал, взглянул на окошко и ахнул. Сквозь стекло замороженное свет лунный пробивается, а на стекле… Много диковинок Гуляй видал, да и сам делал, но таких не довелось. Расцветил мороз оконце Ефимово цветами невиданными, посреди стекла будто пальма-дерево, а внизу трава диковинная в венок сплелась. Долго Ефим любовался, а потом думает: «Дай угольком на стенке нарисую».