Палаццо Форли - Страница 52
Письмо выпало из рук Пиэррины. В эту минуту она узнала и совершенно поняла своего брата. До сих пор пять лет разницы между ними и совершенно различные направления не допускали общей жизни, частых и непринужденных излияний. Маркиз был уже предан всем развлечениям разгула молодого мужчины, когда его сестра вырастала в строгом уединении и благом неведении своего затворничества; она любила брата скорее по влечению, чем по убеждению: она видела в нем только внешние стороны его пороков и достоинств; до глубины человека ей не удавалось доходить, но она предполагала, что эта глубина существует, и судила о ней согласно с ее собственными понятиями. Она думала, что когда-нибудь случай откроет ей сердце и душу Лоренцо, она готовилась отвечать им всем своим сердцем и всею душою… Это письмо разрушило все ее обольщения. Повязка вдруг спала с глаз ее, и многолетнее ослепление прошло. Она увидела весь эгоизм и пустоту Лоренцо. Ей стыдно было за него, ей жаль стало своих заблуждений и больно было презирать брата, столь любимого прежде… Бог с ним! — подумала она — его не пересоздашь!
Все ее горе, все ее сожаления, вся любовь обратились к неодушевленным предметам ее детских привязанностей — к этому дому, к этим памятникам славы ее дедов, которые долго были в глазах ее неотъемлемыми принадлежностями ее брата. За четверть часа она жалела о них ради Лоренцо, хотела их сберечь для него; теперь она начала жалеть об их утрате ради самой утраты, ей стало жаль всего того, что ее мысль привыкла ценить, чем взоры ее привыкли восхищаться. Лоренцо казался ей недостойным своего имени и своих предков, но это имя и вековые предания его не могли потерять своего блеска, не оставляя глубокой скорби и вечного траура в душе неутешной девушки. Фамильная гордость древнего рода перешла и сосредоточилась в чувствах ее личного достоинства: она как бы осиротела в эту минуту и сознавала себя единственною в доме Форли… Ей пришло в голову, что аббат скоро возвратится, и она вознамерилась не показывать ему бедового письма, чтобы по крайней мере не краснеть перед ним за брата.
Легкий шорох заставил ее оглянуться: в гостиную входила молодая женщина, шедшая смело и развязно из внутренних покоев, и возрастающее удивление маркезины перешло в негодование, когда она узнала вошедшую. То была Динах. Еврейка шла тихо, окидывая любопытным взором это древнее жилище, давнишний предмет ее честолюбивых домогательств. Она осматривала недоступное палаццо Форли с самодовольною улыбкою будущей его обладательницы и владелицы; она уже представляла себе живо и ярко, как будет распоряжаться, принимать и повелевать в этих залах, превышавших своим великолепием все ее ожидания. Вдруг, увидев Пиэррину, она остановилась. Обе женщины измерили одна другую быстрым взглядом. Динах смекнула, что перед ней теперешняя хозяйка дома, сестра Лоренцо… Она оробела немного, но тотчас пришла в себя и, кланяясь, подошла к остолбеневшей маркезине.
— Я, конечно, имею честь говорить с синьорой маркезиной Форли? Очень рада!.. Я давно искала случая познакомиться с вами, эччеленца, и спешу им воспользоваться. Прошу не лишить меня вашей благосклонности.
И почтительная льстивость этого привета, чисто в итальянском вкусе и обычае, была приправлена обязательною гримасою, которую Динах придала всему своему лицу и всей своей особе, чтобы окончательно очаровать маркезину, как она надеялась… Пиэррина, дрожа от гнева при таком неожиданном и неуместном вторжении, при таком смелом обращении к ней со стороны незнакомой женщины, Пиэррина спросила холодно и отрывисто:
— Кого вам здесь угодно, синьора?
— Я ищу маркиза Лоренцо… мне очень нужно его видеть… для него, для его благосостояния, которое в моих руках. Я пришла оказать услугу вашему брату, синьора маркезина! Но я забываю, что не назвала еще вам себя и что, может быть, хотя это почти невероятно, вы меня точно не знаете? Позвольте же себя представить. Я — Терезина Бальбини!
— То есть Динах дель-Гуадо! — возразила спокойно маркезина, но презрительно ударяя на еврейское имя.
— А! так воссиньориа знает уже, что у меня два имени… Тем лучше! Тогда вам должно быть также известно, что мы, может быть, породнимся с вами, и…
— Вы ошибаетесь, синьора, у нас нет родных в Гетто!.. Но дело не в том, я спрашиваю, кого и чего вам здесь надо?
— Маркиза Лоренцо. Я пришла открыть ему ужасные козни против него. Я пришла спасти его!
— От самой себя? — спросила маркезина, отступая назад.
— Синьора, я не ожидала от вас такого приема, когда оказываю вам мое усердие, бескорыстнейшую любовь мою к вашему брату!.. Выслушайте меня, вы, верно, не знаете, в чем дело!
— Знаю, синьора, и прошу вас не трудиться объяснением; вы и ваше семейство ограбили моего брата и с вас мало того: вы еще хотите отнять у него честь, старую честь нашего дома, единственное благо и достояние, которого вы не могли еще уничтожить. Но вам не удастся, оставьте ваши хитрости; они не сделают вас маркизою Форли!.. Берите у нас все, что мы имеем, господствуйте…но не смейте думать с нами сблизиться узами родства. Дочь Форли вам это запрещает!
Динах вспыхнула, но, постигая надобность не раздражать сестры маркиза, она превозмогла себя и с вкрадчивой ласковостью обиженной невинности отвечала вздыхая:
— Я вижу с сожалением, эччеленца, что вас предупредили и вооружили против меня!.. Но я уповаю на милосердие Божие и на вашу справедливость! Вы отличите невинную, любящую женщину от корыстолюбивых ее родственников; вы не оставите ее в ответе за их расчеты и поступки, когда она подвергается всей их злобе, всякому от них мщению, чтоб исполнить священный долг благодарности и сердца… Пусть Бианкерини замышляет присвоить себе собственность маркиза: у меня в руках средство разрушить его замыслы… я принесла чем спасти нашего Лоренцо!
И Динах, обдумывая каждое слово притворного увлечения и рассчитывавшая на театральные эффекты, приблизилась опять к маркезине, будто движимая волнением… Но ее остановило движение непреклонной слушательницы.
— Я знаю наперед, что вы мне покажете: подмененную расписку менялы Сан-Квирико, данную еврею Ионафану. К ней прибавлен другой подлог, передано обязательство на имя моего брата, и этот подлог совершен рукою вашей подруги. Вы видите, что мне все известно, синьора! Если я еще дивлюсь чему — это вашей дерзости! Как смели вы подумать, что маркиз Лоренцо Форли воспользуется этим ложным документом? Как могли вы предполагать, что брат мой примет милостыню от вас!..
— Это не милостыня, а возвращение того, что у него было отнято обманом; корыстолюбцы употребили во зло страсть маркиза ко мне, чтобы выманить у него, под предлогом займа, закладные на все имущество рода Форли; я не хочу служить посредницею и орудием такого грабительства; конечно, надо было употребить уловку, чтоб найти средство защитить маркиза Лоренцо, но, в таком случае, обман позволителен против обмана!
— Да, у вас, по талмуду, быть может!.. Но у нас, христиан, нет! Воровство не оправдывает воровства, и мой брат, маркиз Форли, не принял бы иначе как за жесточайшую себе обиду ваше странное предложение, синьора! Маркиз Форли занимал деньги у вашего отца — куда и в какие руки эти деньги перешли, это уже другое дело — но он выполнил свое; он заплатил сполна весь свой долг!
— Если синьор Лоренцо не захочет рассчитаться с Сан-Квирико посредством этой двойной расписки, если ваша родовая гордость мешает ему принять из рук моих способ освободиться от мнимого долга, то он может и даже должен принять за своею невестою: — я выхожу за него замуж и дарю жениху моему палаццо и имение его, освобожденные от залога.
Маркезина вспыхнула.
— Вы забываетесь, синьора!.. — ответила она с горьким смехом. — Вам, конечно, можно желать возвыситься до маркиза, но никогда не удастся вам унизить его до себя! Я знаю моего брата: он скорей пойдет зарабатывать в поте лица свой насущный хлеб, чем согласится на такой брак.
И Пиэррина тем громче и тем положительнее утверждала свое мнение, чем более сама, в тайне души своей, сомневалась в нем… Постигнувши слабость и пустоту маркиза, она не смела уже ни в чем полагаться на него, но глубокое чувство семейного достоинства не позволяло ей показывать своих опасений. Динах потеряла всю власть над собою. Презрение маркезины произвело на нее то же самое действие, какое оно имело некогда на Леви, почти при подобном лее объяснении. Кровь прилила к голове и к груди Динах; она подняла свои голубые глаза, позеленевшие от злобы, и хотела было разразиться дерзкими словами, но ее остановили молниеносные взоры, сверкавшие величественным гневом справедливого негодования. Маркезина угадала мысли своей противницы.