Падший ангел - Страница 21

воирующие преступных малолеток воспитатель и

два охранника будто бы сами не прочь поживиться

добычей подопечных.

И я решил попробовать. Подгоняло сознание того,

что жить мне отныне придется в колонии, что мне-

ние обо мне складывается теперь и что если не докажу,

не дерзну сейчас, именно в поезде, в дороге, то в ко-

лонии меня «расколют», а затем заклюют, втопчут в

грязь, а подаваться в активисты, в «суки» то есть, в

оппозицию уркам, даже в голову не приходило.

Сказывалось воспитание не комсомолом и школой, а

всего лишь — улицей, моралью безотцовщины.

Решив попробовать, метнулся я под нижнюю пол-

ку, на которой тесно, один к одному, кильками в

банке жались мои спутники, чьи ноги моментально

закрыли меня от посторонних глаз. В те годы купей-

ные отсеки общих вагонов не отгораживались наглу-

хо друг от друга и под лавками запросто можно было

проползти вдоль всего пульмана.

Кражу необходимо было совершить чисто фор-

мально, верней — ритуально. Потребность имелась

в самом акте беззакония, а не в том, что он принесет

в смысле материальной выгоды. Позднее, уже в ко-

лонии, с теми же ритуальными намерениями, при-

шлось, не раздумывая, совершить свой первый по-

бег из помещения изолятора, который (побег) тут же

шел тебе в «пацанский» (воровской) зачет. Не важно,

что тебя тут же, возле забора отловили «попки»-ох-

ранники, важно, что по ту сторону забора отловили —

за зоной. Побег прибавлял тебе пацанского автори-

тета. «Цветной» (блатной) обязан был совершить

«отрыв». Сия энергичная функция входила в полно-

мочия вора, в отличие от «полуцветных» и просто

«сук». Здесь же добавлю, что среди многочислен-

ных слоев колонистского общества имелась неболь-

шая группа ребят, полностью отверженных, как бы

меченых, неприкасаемых, из чьих рук нельзя было

ничего брать, из чьей посуды запрещалось питаться,

чьих хабариков или чинариков не разрешалось до-

куривать — иначе сам сделаешься «лидером», как

их во всеуслышание именовали «цветные» пацаны и

те «полуцветные», то есть провинившиеся, бывшие

воришки, находившиеся в настоящий момент в услу-

жении у пацанов, на языке колонии — «шестерки».

И еще: самое удивительное, непонятное, стран-

ное — это всеобщее послушание в дороге, отсутст-

вие в среде юных арестантиков хотя бы малейшей

попытки совершить побег с поезда, или где-нибудь в

людской вокзальной гуще, или на волжской приста-

ни, на пароходе и т. д. Возможностей удрать, исчез-

нуть, слинять было у нас тогда хоть отбавляй. Одна-

ко никто даже не помышлял об этом. И прежде всего

потому, что урки дали зарок охранникам, отвечаю-

щим за нашу доставку, пообещали проследить, что-

бы был «полный ажур». И все это — в обмен на от-

носительную свободу действий на время передвиже-

ния этапа, на возможность заниматься воровским

промыслом. Охранникам сверх всего — еще и дар-

мовая выпивка с закуской.

И вот я полез на брюхе по вагону за своим пер-

вым подвигом, причем с полным отсутствием како-

го-либо страха, тем паче — угрызений совести, с

одной лишь мыслью: совершить, содеять, победить,

встать над собой прежним, над окружающими меня

«сявками», доказать уркам, что я не раб божий, но,

как и они, божий бич, наказание господне на головы

всевозможных скобарей и фраеров, которых необ-

ходимо беспощадно «доить», «щипать», «каза-

чить».

- Интересно, что сегодня, когда я уже приобщился

к складыванию стихов, то есть ведя разговор со сво-

ей совестью, позабыв о блатной «философии», как о

дурном сне, невольно вспоминая о днях, проведен-

ных в колонии, неизменно хватался я за уникаль-

ный эпизод биографии большого русского поэта-

мыслителя Е. А. Баратынского, эпизод, случайно

почерпнутый мной из дореволюционного жизнеопи-

сания поэта. Обучаясь в кадетском корпусе, юный

Баратынский был обвинен в краже и отчислен из

учебного заведения, так что затем угодил в солдаты,

служил на Севере, в Карелии, словом, тоже стра-

дал, причем не по политическим мотивам. Мне поче-

му-то было приятно сознавать, что если уж великие

оступались, причем — когда! — в просвещенный,

«классический» девятнадцатый век, то уж мне, греш-

ному, рожденному меж двух великих войн, нещад-

ных миропотрясений, в эпоху разрух, междоусобиц,

геноцида, концлагерей, массовых уничтожений, —

сам рок велел соприкоснуться с кровью и грязью,

порожденными насилием. Однако — не захлебнул-

ся же в них! Хватило силенок всплыть наружу, к

свету. А с чьей помощью — разберемся потом. В дни

великих раздумий.

Находясь под вагонной лавкой, я наверняка не

размышлял о губительных для себя последствиях