Падение сверхновой (сборник) - Страница 14

И вдруг все прекратилось. Батискаф замер. Наступила тишина, такая же мертвая и неподвижная, как и тьма, царившая в кабине.

Володя медленно, с большим трудом стащил с себя Мухина. Он ощупал его и не нашел следов крови. Погладил его лицо, шершавые щеки.

— Николай, очнись!..

Он тихонько тряс его за плечи, но Мухин не приходил в себя. Тогда он отполз за кресло, туда, где стояли термосы, смочил платок и на ощупь вытер лицо геолога. Ему показалось, что тот чуть пошевелился.

Володя сделал Мухину несколько дыхательных движений. Тело Мухина было вялым и податливым. Он негромко позвал:

— Николай! Ну, Николай! Ну, что ты? Что с тобой?

Вдруг Володя оцепенел от страха. Оказывается, он не слышит собственных слов. Уши его были словно забиты плотными тампонами ваты.

"Я оглох", — мелькнула догадка. Володя закричал, широко открывая рот. «Уууаа»… ответил ему мрак. Неразборчивый отзвук донесся издалека, словно за много километров отсюда прокатилось эхо.

Дрожащими пальцами юноша вытер со лба крупные капли пота. Он закрыл глаза и сжал кулаки, пытаясь усилием воли подавить бешеное сердцебиение. Ему казалось, что сейчас произойдет непоправимое: батискаф даст течь, и тысячи тонн воды, отделяющие их от людей, хлынут в камеру.

Первым Кавергина обнял капитан. Он прижал ученого, мокрого и большого, к своему нарядному белоснежному кителю, и тому показалось, что глаза Мартина Августовича стали влажными.

— Вот и все, дорогой Мартин Августович, — улыбнулся Кавергин. Экспериментально доказано то, о чем у вас много лет назад состоялся разговор с неким матросом Гошкой.

Оба понимающе улыбнулись.

— Да, время, — неопределенно отозвался капитан. — Ну, а ребят наших видели?

— Там они. Действуют. Кажется, здорово удивились, увидев меня около вулкана.

Кавергин пошел в свою каюту. Переодевшись, он поднялся наверх, на мостик. Капитана не было, и ученый принялся рассматривать судно. Чем-то оно напоминало «Дежнев», на котором в юности ему доводилось плавать.

Игорь Васильевич прикрыл глаза. На долю секунды ему показалось, что он перенесен на четырнадцать лет назад.

Лиловым пожаром объято вечернее небо. Оно роняет в воду искорки и блестки, точно хочет, чтобы тихое синее море вдруг запылало таким же огнем. А впереди уже видна земля. Где-то там шумит и смеется белый город с широкими бульварами и розовыми дальневосточными соснами. Молоденький девятнадцатилетний Гошка, вернее матрос Игорь Кавергин, не отрываясь, смотрит вперед. Он уже вынес на палубу дубовый сундучок, доставшийся ему от деда, и тихо сидит на нем, мысленно считая последние узлы пути. В сундучке подарки для тихой и ласковой мамы: китовый ус, маленький кусочек амбры, перламутровая раковина да шаль из корейского шелка.

Вот уже год, как ушел Гошка в Охотское море на «Дежневе». «Дежнев» не военный корабль, о котором в детстве мечтал Гошка. Это и не торговый исполин, предназначенный для дальних плаваний. Даже не каботажный пароходик.

В портовом реестре «Дежнев» значится как кабельное судно грузоподъемностью в одиннадцать с половиной тысяч тонн.

Но для Гошки это лучшее судно в мире.

Весь земной шар опоясан подводными кабелями связи, они соединяют материки и важнейшие острова. Как-то еще в самом начале первого плавания старпом Борис Степанович, находясь в благодушном и веселом состоянии после умеренной выпивки, обнял Гошку за плечи и нарисовал ему мрачную перспективу мира без этих кабелей.

По его словам выходило, что почти все достижения цивилизации были бы невозможны без кабелей, а многие международные конфликты проистекали лишь по причине случайных неисправностей тысячемильных морских змеев с проволочным позвоночником.

— А знаешь ли ты, салага, — задушевно говорил Борис Степанович, знаешь ли ты, необученный молочный финвал, что в нашем трюме семь тысяч километров на катушку намотано? Да ведь мы за пять-шесть рейсов всю землю-матушку но экватору спеленаем.

Гошка уже не раз бывал в трюме, похожем на огромную цилиндрическую цистерну, где тихо дремала бесконечная серая кишка, которая тысячью тяжелых колец обвилась вокруг барабана. Но он никогда не подозревал, что «Дежнев» так важен для всех без исключения людей. Не думал он и о том, что их команда, — Гоша перебрал в памяти каждое загорелое и обветренное лицо, — сплошь состоит из самых нужных для страны парней.

Но самым удивительным для Гоши было упоительное сознание своего собственного значения и могущества. Ведь он тоже был членом команды этого замечательного судна, которая делает такое большое дело.

Гоша старался не сгибаться под тяжестью дружески обнявшей его руки. Они стояли на носу у самого крамбола — массивного кронштейна с двумя огромными шкивами для кабеля. Еще недавно вид этого крамбола сильно огорчал Гошу. Еще бы! Ведь он со школьных времен мечтал о настоящем корабле с острым, как лезвие ножа, носом. А это что? Шкивы делали судно похожим на морду бульдога, — так, по крайней мере, казалось Гоше. Но теперь милый и замечательный крамбол наполнял сердце Гоши благодарной теплотой. Ведь это он делал силуэт «Дежнева» совершенно отличным от других судов: военных и торговых, траулеров, пассажирских лайнеров и танкеров. Крамбол неожиданно стал символом профессии, цеховым гербом, почетной эмблемой.

— Так-то вот, салага, — закончил Борис Степанович. — Понял ты меня хорошо, а не понял, не прочувствовал — тут дело другое. Придем во Владивосток, можешь идти к «купцам», сам помогу устроиться.

Но Гошка уже не хотел идти в торговый флот. А впереди был случай, который, может быть, впоследствии и определил его судьбу.

Холодная и злая свинцовая зыбь била в борта. «Дежнева» слегка качало. Было промозгло и неуютно. Ровный и несильный ветер нес со стороны Тихого океана мелкую водяную пыль. Она матовой пеленой оседала на медяшке, на хромированных деталях, на проволоке антенны. Глубины здесь, в Четвертом Курильском проливе, довольно значительные. Контрольно-измерительный пост показал, что кабель, соединяющий острова Онектон и Парамушир, поврежден на значительном протяжении. Работа была нелегкая. Бортовая качка и белая ненастная тьма — все небо затянулось плотной тускло-перламутровой пеленой, от которой побаливали глаза и плохо слушались веки, тоже не предвещали скорого окончания ремонта.

Автоматические грапнели — кошки с захватами — ухнули в глубину. Казалось, что ими до бесконечности будут баламутить желтовато-свинцовую воду.

Несколько раз «Дежнев» промахивался. Контрольный звонок лишь слабо всхлипывал, как испорченный телефон, когда судно проносило над кабелем.

— Стоп! Стоп! Давай задний! Малый, малый. Слышь? Сбавь обороты!

Лицо старпома побагровело, голос охрип, в нем появились влажные надсадные ноты.

Борис Степанович метался по палубе, рассыпая забористую ругань. Увидев, что у моториста заело рычаг, он бросился на помощь. Отпихнув незадачливого малого, Борис Степанович крикнул и животом навалился на стальную штангу.

"Дежнев" резко сбавил обороты. Фрикционные муфты соединили кабельный барабан с двигателем. Барабан дрогнул, заскрипел и завертелся: чем быстрей, тем бесшумней.

— Порядочек! — удовлетворенно просипел Борис Степанович, вновь отключая барабан.

Его налившееся от чрезмерного усилия кровью лицо постепенно начало отходить, а на руках все явственней стала проступать венозная синева татуировки.

— Вот так и держи, Витя, — сказал он, разгибая спину и все еще тяжело посапывая.

Тут его недреманное око остановилось на манипуляторщиках. Одним из них был как раз Гошка. От холода руки у него онемели, и он то и дело подносил их ко рту, чтобы согреть дыханием. Подышит на левую руку и схватится ею за рычаг, зато правую отправит на обогрев.

Гоша делает это бессознательно, не думая о разлапистых кошках, которые бороздят грунт в поисках кабеля, но, поймав грозный взгляд второго помощника, интуитивно понимает, что в чем-то сплоховал.

В эту минуту Гоша ожидал львиного рыка и гневной брани. Но вместо этого Борис Степанович лишь потрепал его по плечу: