Падение Софии (русский роман) - Страница 95

Софья, сморщенная, словно бы покрытая серой паутиной, улыбнулась на подушке.

— Последнее утро, — прошептала она. Голос у нее сел. — Я скоро уйду насовсем. Мне это так странно… — Она покачала головой, переложив ее на подушке слева направо и справа налево. — Очень странно, Трофим Васильевич… Дайте еще раз взглянуть на браслет.

Я подал ей браслет, взяв его со столика, где он лежал.

— Харитин забирает чужие жизни, чтобы оставаться живым, — сказала Софья, лаская браслет бессильными пальцами, — а я присвоила лишь одну — жизнь княжны. Я владею ее вещами, ее памятью. И теперь наконец старушка упокоится навсегда… — Она вернула мне браслет. — Глупо просить прощения за смерть Анны Николаевны, не так ли? — Софья посмотрела на Витольда, стоявшего возле окна с таким видом, словно ему было душно. — Но я все же прошу прощения… Наверное, следовало выбрать не Анну, а кого-то другого. Хотя бы Лисистратова… Впрочем, на сей раз не я выбирала.

— А прежде вы выбирали? — удивился я. — Вы показывали Харитину, кого ему убить?

— Иногда… — Ее губы слабо задрожали, она в последний раз пыталась улыбнуться. — Например, Ольгу Сергеевну. Об этом меня, впрочем, прямо попросили.

— Кто? — не понял я.

— Николай Григорьевич, конечно же… — Казалось, Софью напоследок забавляет моя наивность. — Ольга Сергеевна вдруг возомнила, что слишком долго она беззаветно служила семейству Скарятиных. Знаете, бывают внезапные озарения у бессловесной твари? Николай Григорьевич и думать забыл о том, как Ольга утешала его в дни скорби по покойнице жене; что до ее услуг в деле воспитания Аннушки, то их Николай Григорьевич воспринимал как нечто само собой разумеющееся. И вдруг она его прижимает к стене требованием жениться. А иначе, мол… Иначе — всё. Разоблачения, скандал. Николя пришел ко мне такой обескураженный, словно его по случайности окатили из ведра.

Она замолчала, отдышалась, попросила воды. Витольд не двинулся с места, я сам сходил и принес ей.

— О чем я говорила? — спросила она, отдавая мне стакан.

— О смерти Ольги, — подсказал я.

— Да, Ольга… Знаете, Трофим Васильевич, она ведь даже не была как-то особенно нехороша или глупа. Она просто была ужасающе неталантлива. Говорят, в каждом человеке горит Божья искра. Божечка, наверное, сильно чихает, когда нарождается очередная порция младенцев, и каждому достается по огонечку — потому что Божечка, как известно, чихает молниями, а кашляет громами… Ольга Сергеевна свою искорку закопала глубоко-глубоко, одеял сверху накидала, подушками завалила, искорка-то и погасла. А потом возомнила Ольга Сергеевна о себе, захотела от Божечки возмещения: «Я, дескать, честно семейству Скарятиных служила, ничего для себя не просила, а теперь вот желаю сделаться царицею морскою, и повелевать всеми золотыми рыбками, какие только есть в аквариумах…» — «С какой такой стати быть тебе царицею морскою, когда ты — никто, и из космоса тебя не видать?» Тут уж она от Божечки отвернулась и давай на Николая Григорьевича ножками топать: «Хочу быть госпожой Скарятиной! Я это заслужила! Никогда ничего не требовала, а теперь вот своего потребую!» Николай Григорьевич перепугался — и ко мне. «Вы моя добрая фея, Софья Дмитриевна, спасайте». Помните ведь, что я ему обещала любую его просьбу выполнить? Я и отвечала, как подобает фее: «Ступай домой, добрый молодец, и не кручинься больше». А сама призвала к себе Харитина… Что, Трофим Васильевич, страшная моя сказка?..

Она шептала все тише, я наклонялся все ниже к ее уху.

— Он все и сделал, Харитин-то, он всё уладил… — заключила Софья. — Ольга — та упрямая оказалась, отбивалась, Харитин потерял браслет. Возвращался потом в пещеру, браслета не было… Кто забрал его? Ваш Серега? Его поблизости видели… Харитин хотел убить и его, да я не позволила. Видите, Трофим Васильевич, я все же добрая…

Она помолчала, облизала губы. Я увидел, что у нее живой лицо сделалось как у трупа, зубы выступили вперед, а глаза провалились.

— Теперь уходите, Трофим Васильевич, — шепотом приказала Софья. — И Витольда заберите, не надо мне его. Солнце восходит.

Она зевнула, словно готовилась спать.

— Харитина… не обижайте…

Я собрался с силами и поцеловал ее в лоб. Она не пошевелилась, ничего не сказала, только уголок ее рта чуть приподнялся.

Витольд отошел от окна.

— Браслет не забудьте, Трофим Васильевич, — будничным тоном произнес он.

Я забрал браслет, и мы вышли из комнаты, оставив дверь открытой.

За ночь выпало много снега. Серое небо сделалось жемчужным, набухло светом. Наступала последняя неделя перед Рождеством.

Софью похоронили по церковному обряду, но не в Лембасово, а за сорок верст, в Агафьино. Распоряжаться похоронами пришлось мне — так было указано в завещании, которое она оставила. Я больше ничему не удивлялся. Наверняка Софья все распланировала заранее и уж конечно догадалась, что я приеду выслушивать ее исповедь.

Народу в Агафьинской церкви было совсем немного — несколько прихожан, оставшихся после службы, я с Витольдом и Макриной да еще почему-то Лисистратов. Лисистратов все время плакал и под конец совершенно превратился в квашню, но потом зашел в одну маленькую распивочную и возвратился гораздо более бодрый.

Макрина не ушла из церкви и после выноса гроба, все ходила по святым, ставила свечки и со всхлипами прикладывалась. Я заплатил могильщикам, гроб закопали на местном кладбище, потом отметили могилу деревянным крестом. Витольд заметно скучал, однако оставлять меня без присмотра не хотел, таскался следом и помалкивал. Лисистратов сказал над свежей могилой прочувствованную речь, но его никто не поддержал, и скоро он удалился.

— Интересно, где сейчас Харитин? — задумчиво проговорил Витольд, когда мы с ним шли к электромобилю.

По дороге с кладбища я хотел забрать Макрину, поэтому мы опять заехали в Агафьино. Макрина сидела возле церкви на деревянной скамеечке и беседовала с церковным сторожем. Тот был одет засаленно и имел благостный, улыбчивый вид, а говорил неспешно, то и дело оглаживая двумя пальцами губы в бороде.

Завидев меня, Макрина встала, поклонилась сторожу и смиренно посеменила в сторону электромобиля.

— Спасибо, что не бросили меня, вдову, здесь, за сорок верст от родимого крова, — молвила Макрина и опять поклонилась, теперь уже электромобилю.

— Макрина! — строго сказал я, выглядывая из окошка. — Перестаньте точить елей. Конечно, я за вами заехал, мы ведь договаривались… И при чем тут «вдова»? По-вашему, если вы вдова, так у вас какие-то особые привилегии? Это ведь муж у вас помер, а не вы.

Макрина, придя в себя и утратив большую часть благообразности, деловито полезла в электромобиль. Дверца закрылась, мы тронулись с места.

— Кому, интересно, она завещала «Родники»? — спросил, глядя на дорогу, Витольд. — Неужели Харитину?

— Нет, — ответил я.

Он покосился в мою сторону.

— Вы видели завещание?

— Только ту часть, которая касалась моей роли на похоронах… Официально оно будет опубликовано завтра. Но Харитину она ничего не оставила. Готов поспорить.

Я оказался прав. Софья завещала «Родники» детям Михаила Аркадьевича Вельяминова, сыну и дочери в равных долях. Завещание было неожиданным, но на сей раз никто из оставшихся Мышецких не сделал даже слабой попытки его оспорить. Во вступительной части Софья прямо говорила, что в годы молодости своей любила Михаила Аркадьевича; она надеется, что семейство полковника Вельяминова простит умирающей старухе ее воспоминания, которые она забирает с собой в могилу.

Жена Вельяминова, с которой все мы познакомились по приезде полковника с семейством в Лембасово, оказалась довольно милой миниатюрной женщиной. Она горела, как тихая свечка, ровным огоньком, целиком поглощенная мощным светом, исходившим от ее божества — самого Вельяминова, рослого, с мощным красным загривком, с веселыми, широко расставленными глазами и нечеловечески прекрасными усами. Она была сильно удивлена признанием Софьи — и приятно, и неприятно в одно и то же время. Однако присущее этой даме здравомыслие заставило ее смириться с давним романом мужа и принять дар умершей его возлюбленной, если не ради себя, то ради детей.