Падение башен. Нова - Страница 103
Ладонь Айдаса черным эполетом лежала на плече Линчеса. Карие и коралловые глаза смотрели сосредоточенно, показывая свою заинтересованность.
— История? Тридцать пять веков назад ее изобрели Геродот и Фукидид. Они определили ее как изучение того, что происходило при их жизни. И последующую тысячу лет история была ничем иным. В Константинополе, пятнадцать веков спустя после греков, Анна Комнина в своем царственном блеске (и на том же языке, что и Геродот) определила историю как изучение тех событий в жизни людей, которые занесены в документы. Я сомневаюсь, чтобы эта очаровательная византийка верила лишь в те вещи, что были где-то записаны. Но события, документированные, в Византии просто не считались историческими. Концепция истории была целиком трансформирована. Последующее тысячелетие началось с первого глобального конфликта, а закончилось первым межпланетным столкновением. Сама собой возникла теория, что история является серией циклических взлетов и падений, происходящих, когда одна цивилизация поднимается до уровня другой. События, выпадающие из цикла, считались не имеющими исторической важности. Сейчас нам трудно оценить разницу между Спенглером и Тойнби, хотя в их времена эти теории считались полярно противоположными. Для нас их споры о том, где и когда начинаются циклы, кажутся чистым соидизмом. Сейчас, когда прошло еще одно тысячелетие, мы можем спорить с де Эйлингом и Броблином, Альвином-34 и «Краспбургским обозрением». Просто потому, что они современники, я знаю, что они излагают одинаковую точку зрения. Но сколько восходов заставало меня в доках Шарля, расхаживающим и размышляющим, с кем я: с сондеровской ли теорией интегральной исторической конвекции, или все-таки с Браблином. Я уже имею достаточно оснований для того, чтобы утверждать, что в последующем тысячелетии существующие разногласия будут казаться такими же несущественными, как и спор двух средневековых теологов о том, двенадцать или двадцать четыре ангела поместятся на острие иглы.
Размышление наедине номер пять тысяч триста восемь. Никогда не вынимай ворованные смоквы против красного…
Катин щелкнул выключателем.
— О, — сказал Линчес. — Это было что-то странное…
— …интересное, — вмешался Айдас. — Ты всегда описывал…
— …он говорит об истории…
— …современную историческую концепцию?
— Ну, конечно, это довольно интересная теория. Если вы сейчас…
— Я думаю, это должно быть, слишком сложно, — возразил Айдас. — Я хочу сказать…
— …для тех, кто живет сейчас, трудно…
— Что вы, на удивление легко, — это Катин. — Все, что вы должны сделать — это понять, как мы глядим…
— …может быть, на людей, которые будут жить потом…
— …это будет не так трудно…
— Действительно, — снова Катин, — когда-нибудь вы замечали, что общество в целом выглядит так, будто…
— Мы не слишком разбираемся в истории, — Линчес пригладил свои, похожие на светлую овечью шерсть, волосы. — Я не думаю…
— …что мы могли бы сейчас это понять…
— Конечно, смогли бы! — это Катин. — Я могу все это объяснить очень…
— Может быть, после…
— …в будущем…
— …это будет легче.
На смуглом и бледном лицах вдруг мелькнули улыбки. Близнецы повернулись и пошли прочь.
— Эй, — крикнул им вслед Катин, — разве вы?.. Я хочу сказать, я об… — потом. — Ох.
Он положил руки на колени и задумался, глядя вслед близнецам, бредущим по коридору. Темная спина Айдаса была экраном, на котором сияли куски каких-то созвездий. Минуту спустя Катин поднял свой диктофон, щелкнул рубиновым переключателем и тихо стал говорить:
— Размышление номер двенадцать тысяч восемьсот десятое. Интеллигентность становится вещью чужеродной и доставляющей неудобства в… — он выключил диктофон. Моргая, он глядел вслед близнецам.
— Капитан?
Лок, стоящий на верхней ступеньке, уронил руку с дверной ручки и поглядел вниз.
Мышонок засунул большой палец в дыру на брюках и почесал бедро.
— Э… капитан? — он достал карту из футляра сиринкса. — Вот ваше солнце.
Рыжие брови поползли вверх.
В желтых глазах блеснули огоньки.
— Я, э, позаимствовал ее у Тай. Я — верну ее…
— Подымайся сюда, Мышонок.
— Да, сэр, — он зашагал по винтовой лестнице. Вода у краев бассейна была покрыта рябью. Его отражение поднималось вместе с ним, поблескивало на стене между филодендронами. Босая пятка и каблук ботинка выбивали синкопы.
Капитан открыл дверь и они вошли в его каюту.
Первой мыслью Мышонка было: его каюта не больше моей.
Второй: тут битком набито всего.
По сторонам от компьютера размещались проекционные экраны — на стенах, полу и потолке. И кроме этого — в каюте ничего личного, даже рисунков.
— Давай посмотрим эту карту, — Лок сел на свернувшиеся на койке кабели и стал рассматривать диораму.
Мышонок, которому не было предложено сесть на койку, отодвинул в сторону футляр с инструментом и сел на пол, скрестив ноги.
Неожиданно ноги Лока вытянулись, кулаки разжались, плечи дрогнули, мускулы лица напряглись. Спазм прошел и он снова выпрямился на койке. Он сделал глубокий вдох, туго натянувший шнуры на его кителе. — Садись сюда, — он похлопал по койке. Но Мышонок только подвинулся поближе к Локу, продолжая сидеть на полу.
Лок нагнулся и положил карту на пол.
— Это карта, которую ты стащил? — Выражение, которое было задумчивостью, разгладило его лоб. Но Мышонок смотрел только на карту. — Если бы это была первая экспедиция, которую я сколотил, чтобы измерить глубину этой звезды… — он рассмеялся. — Шесть обученных и умелых мужчин, изучивших свою профессию под гипнозом и знающих ее, как свои пять пальцев, спаянных крепче, чем металлы биметаллической пластинки. Кража среди этого экипажа? — он снова рассмеялся, тихо покачав головой. — Я был в них так уверен. В Дэне — больше всех, — он ухватил Мышонка за волосы и тихонько покачал его голову из стороны в сторону. — Этот экипаж нравится мне больше, — он показал пальцем на карту. — Что ты видишь здесь, Мышонок?
— Ну, мне кажется… двух ребят, играющих под…
— Играющих? — перебил Лок. — Разве похоже, что они играют?
Мышонок откинулся назад и прижал к себе свой инструмент.
— Что видите вы, капитан?
— Двое ребят, схватив друг друга за руки, собираются драться. Ты видишь, что один белый, а другой темный? Я вижу любовь против смерти, свет против тьмы, хаос против порядка. Я вижу столкновение всех противоположностей под солнцем. Я вижу Принса и самого себя.
— Кто же есть кто?
— Не знаю, Мышонок.
— Что это за человек, Принс Ред, капитан?
Лок ударил кулаком левой руки о раскрытую ладонь правой.
— Ты видел его на визионном экране в цвете и трехмерном изображении. Ты еще спрашиваешь? Богатый, как Крез, балованный психопат, он однорукий, и его сестра так красива, что я… — он уронил руки. — Ты с Земли, Мышонок. С того же мира, что и Принс. Ты часто там бывал, я никогда там не жил. Наверное, ты знаешь, почему человек, родившийся на Земле, человек, все преимущества которого — следствие изобилия созвездия Дракона, мальчиком, юношей и мужчиной так… — кулак снова ударил по ладони. — Не обращай внимания. Возьми свою чертову арфу — сыграй что-нибудь. Начинай. Я хочу смотреть и слушать.
Мышонок залез в футляр. Одна рука на деревянном грифе, другая скользнула по полированным изгибам, он крепко сжал пальцы, губы и веки. Сосредоточенность перешла в задумчивость, а потом — в озарение.
— Вы говорите, он однорукий?
— Под этой черной перчаткой, которой он так театрально расколотил камеру, нет ничего, кроме металла и пластика.
— Это значит, что у него нет разъема, — Мышонок перешел на хриплый шепот. — Я не знаю, как обстоят дела там, откуда вы родом, на Земле же это — худшее, что только может случиться с человеком. Капитан, цыгане тоже их не имеют и Катин всего несколько секунд назад прекратил свои воспоминания по поводу того, как это плохо. — Сиринкс был тем временем вынут. — Что бы вы хотели, чтобы я вам сыграл? — он взял несколько нот, несколько огней.