Падаль - Страница 8
И вновь подумалось Ивану, что все это - все виденное им тоже отхлынет назад, окажется лишь видением, живущим в клубящейся пыли. Здесь же, на ярко-золотистом колышущемся пшеничными всходами просторе, конечно не может повторяться то кошмарное, что видел он в пыли, во дворе больницы...
В кузове тоже увидели солнечные лучи и зеленые травы, которые дрожа откатывались назад по нагретой августовским солнышком проселочной дороге. И солнечные эти лучи и слабые, но такие ощутимые в смертоносной духоте потоки свежего воздуха немного ободрили их: поутих плач и стоны, и только одна женщина все голосила страшным, нечеловеческим воплем:
- Оля!!! А-а! А-а!!! Маленькая моя-а-а!...
Иван достаточно хорошо знал эти места - сюда, направляясь к лесу, бывало ходил он вместе с семьей. Неподалеку протекала речка Журчалка, один из синих, блистающих на солнце изгибов которой можно было видеть на картине с молодой барышней. Вспомнилась опять ему картина, и заныло тоскливо в израненном сердце - захотелось взглянуть в те добрые наполненные пробуждающейся юной любви глаза...
Захотелось взглянуть и на Журчалку, на дне которой он, еще в детские годы, пытался найти пиратский клад. Но до реки ему не дал доехать офицер: он велел остановиться у дорожной развилки - здесь одна дорога вела в сторону леса - другая к Журчалке. Здесь росли, обнявшись ветвями - три сестры, три высокие стройные березы с густыми, издающими при ветре печальное пение кронами.
Сейчас здесь было весьма шумно. В тени сидели, прислонившись спинами к стволам, несколько разморенных на солнце фашистских солдат. На них остались одни лишь трусы, остальная же одежда и автоматы, валялись рядом в густой траве. Там же, в траве стоял и граммофон и пронзал августовский полдень торжественным, и, как показалась Ивану, каким-то пьяным маршем. Пластинка видно была заезженная и от раздающегося трескучего шипения казалось, что сотни змей поселились в траве... Сидящие в тени солдаты похоже наслаждались минутами отдыха: затягивались папиросами, лениво переговаривались...
Когда грузовик остановился они нехотя поднялись и взяли свои автоматы: одеваться они не стали - так и остались в одних трусах, граммофон не выключали и в воздухе все шипел и рвался пьяный марш.
Иван следом за офицером вышел из машины и вдохнул с наслаждением теплый, с душистым травным запахом принесенный с полей, воздух. Глянул он и на лес стоящий яркой стеной в сотне метров.
В это время хлопнула задняя стенка кузова и стали выпрыгивать оттуда женщины и дети...
И вновь начался кошмар. Иван ощутил сладковато тошнотворный привкус в крови во рту, но он не мог эту кровь выплевывать или сглатывать. Он просто смотрел.
Тех женщин и детей, которые при выходе из грузовика оступались, падали солдаты лениво, без злобы (они ведь отдохнули под кроной) били прикладами по спинам или прямо по головам. Последней в кузове осталась голосящая пронзительно над умершей дочерью женщина, она не воспринимала происходящего и только заходилась в пронзительном вопле:
- Ол-л-яя-а-а!!
Офицера этот крик явно раздражал и он, сморщившись и нервно отбросив в сторону недокуренную сигару выхватил револьвер и, запрыгнув в кузов, несколькими свинцовыми разрядами прекратил этот, столь неприятный ему вопль. Других женщин и детей построили в ряд и велели раздеваться - тогда все поняли, что ждет их.
А Иван, осев на разом ослабевшие колени привалился спиной к колесу грузовика. Его тошнило, а он даже и не замечал этого: кровь мешаясь с содержимым его желудка медленно выплескивалась на запыленную одежду, а он все смотрел...
Одна из женщин попыталась воспротивиться, кто-то закричал, кто-то зарыдал, кто-то упал на колени, моля о пощаде для детей... Непокорных били прикладами, били сильно, но только по лицу, чтобы не испачкать одежду... Какая-то молоденькая беленькая девушка, прижала своего малыша крепко-крепко к груди и шепча молитву бросилась бежать. Один из солдат одним рывком догнал ее, повалил в дорожную пыль и со всего размаха обрушил приклад на ее лицо... Там все разом залилось кровью, а он, обиженный тем, что ему пришлось волноваться - бегать за ней под этим жарким солнцем, ударил еще прикладом и младенца, а потом еще раз ее - ногой в живот...
В этот страшный момент мысли в голове Ивана прояснились.
"Неужели я действительно трус и подлец? Да ведь так, пожалуй, и есть. Захотел ведь спасти семью, по легкой дороге пошел. Ведь правильно та женщина сказала - выслужиться захотел. Ну пусть не за хлеб с маслом, а за то, чтобы жену и детей не тронули. Ну вот выслужился, привез, теперь может и не тронут твою Марью да Сашку с Ирой, а ты смотри, падаль, как с твоей выслуги убивают других Марий, Сашек да Ирок. Вон они - чем хуже тот мальчонка твоего Сашки, его мать уже штыком закололи, а он смотрит теперь на всех так, точно глотку им перегрызть хочет... и на меня, и на меня он так же смотрит. И правильно делает: я ведь поддался, я же послужил этим нелюдям хоть немного. Ну теперь смотри Иван и запоминай; все Иван запоминай..."
Еще несколько женщин бросились на солдат и те, сожалея о испорченной одежке, метнули в них смертоносный свинец.
- Мама! Мама! - вдруг закричала маленькая девочка в белом платьице. страшно мне мамочка! Что эти дяди делают, мамочка! Давай уйдем отсюда, пожалуйста! - и вдруг взмолилась протянув тоненькие ручки к фашистам, Отпустите нас пожалуйста! Дяди, что вы делаете?! Маме плохо...
Один из тех к кому обращены были эти слова сморщился, передернулся и, бросившись к граммофону, сделал пьяный марш еще громче - теперь он оглушающе шипя ревел в воздухе, заглушая все крики...
Иван все еще смотрел на эту девочку в беленьком платьице. Это платье оставалось облачно белом, хотя все вокруг были в пыли; и лицо девочки было не изможденным, а светлым и чуть растерянным: она просто не понимала и не могла понять происходящего - для нее не существовало царящего вокруг ужаса: тот светлый, сказочный мир детских фантазий в котором жила она все время до этого был так силен, что этот ад не мог захлестнуть ее, она просто оставалась такой же, какой была раньше. Но она, видя боль на лице своей матери, волновалась за нее...