Падаль - Страница 1

ЩЕРБИНИН ДМИТРИЙ

ПАДАЛЬ

То, что мы испытываем, когда бываем

влюблены, быть может есть нормальное

состояние. Влюбленность указывает человеку,

каким он должен быть.

А. П. Чехов

Издалека без конца долетала канонада...

В просторной, наполненной нежным утренним светом горнице было тепло и уютно, в косых розоватых лучах медленно витали, кружась словно бумажные самолетики, редкие пылинки. У печки посапывал, свернувшись клубком, пушистый рыжий кот, а в круглом аквариуме, стоящем на письменном столе, беззвучно, плавно кружили и подергивали хвостами среди ярких водорослей золотые рыбки.

За чисто вымытым окном виден был старый крестьянский сад в самом разгаре своего летнего цветения. Здесь, среди аккуратных кустов и грядок выделялись многолетние яблони и вишни. Яблони стояли прямо около дома - так близко, что в августе, вытянув руку из окна, можно было нарвать сочной антоновки прямо с нижних веток, густая темно-зеленая крона от этих деревьев погружала дом в прохладную, темно-зеленую тень. Вишни же пристроились рядком у самого забора и недвижимо стояли там, словно бы прислушиваясь к чему-то и рдели на солнце россыпями ярко-красных и черных плодов.

Рыжий кот, лежащий у печи, вдруг резко открыл зеленые глаза и насторожился, прислушиваясь... Прошло несколько секунд и тогда стал нарастать постепенно гул двигателей. Гул этот поглотил в себя привычные отголоски далеких боев и наполнил все дребезжащим, тошнотворным напряжением.

В спальне скрипнула кровать и поднялся мужчина лет сорока. Он был весьма высок и крепок в плечах, но некогда густые каштановые волосы уже поредели, появилась лысина. А в целом лицо его ничем примечательно не было - обычное лицо русского крестьянина. Лицо, правда, было неестественно бледным, а глаза застила усталость - ночь он провел в мучительных размышлениях. Впрочем, усталость эта сразу сменилась напряженностью принесенную нарастающим ревом двигателей.

На кровати зашевелилась его жена -Марья и села, крепко обняв его за плечи - ее черные, густые кудри длинными теплыми лучами коснулись его спины. Она громко заговорила своим звонким, сохранившим еще в себе что-то юное голосом:

- Ваня, чует мое сердце - сегодня они в наш Цветаев войдут. Ох, что с нами-то будет...

Рев двигателей заглушил ее голос, а из стоящей около самого окна кровати спрыгнула на пол и бросилась к своим родителям девочка лет семи с широко раскрытыми, полными ужаса глазами.

- Мама! Папа! - зазвенела она прямо на ухо, - Опять нас будут бомбить?!... Страшно, мама!

От этого детского крика Ивану сделалось дурно. Он нежно обнял свою дочь за голову и зашептал:

- Не бойся, не будут нас больше бомбить. Они теперь дальше полетели...

В комнату неслышно юркнул рыжий кот и уселся в углу, уставился оттуда на хозяев своими зелеными глазищами. А вслед за котом в спальню юркнул еще и двенадцатилетний мальчонка с большими, смешными ушами, и густыми, как и у матери, черными бровями.

- Страшно... - мальчик сжал до белизны губы, и опустив голову, встал в углу рядом с котом. Он стеснялся показывать свой страх и перед матерью и, тем более, перед отцом, которого он считал самым отважным и героическим человеком на земле. Поэтому, когда маленькая Ира перебралась из детской в спальню к родителям, говоря о том, что не может заснуть и все мерещатся ей в темных углах "страшные чудища - злые дядьки фрицы", он только посмеялся над ее "девчачьими" страхами.

В это же утро он был разрушен ревом двигателей и, забыв обо всем, испуганный, прибежал искать спасение в спальне родителей.

- Сашенька, иди же сюда, - молвила Марья и мальчишка, часто захлюпав носом, подошел к ним...

Марья обняла его и зашептала:

- Все будет хорошо... все будет хорошо, родненькие мои.

Иван нахмурился, небрежно провел рукою по глазам - слезы из них рвались. В несколько секунд пронеслись перед его глазам ушедшие годы. Вот зеленый лес - он совсем еще молодой сидит на поваленным молнией дубе с Марьей, объясняется с ней в любви, и на сердце так дивно, словно соловей там поселился и поет. А Марья чуть улыбается смущенно и говорит потом о детях, о том как любит она их, как хотела бы чтобы и у нее были маленькие детишки... Полетели, закружились годы жизни: Иван работал шофером в их городской больнице, Марья вышивала на заказ и сидела дома с подрастающими, так ею любимыми детьми. Так и текла их мирная жизни до того самого памятного воскресенья, когда началась война. Все перевернулось, все стало с ног на голову, исчезли улыбки, появилась постоянная напряженность, ожидание чего-то ужасного, приближающегося с каждым днем. Ушел на фронт Иван, ушел и старший сын Владислав; Марья ночами не спала - за сына да за мужа молилась.

А Ивана с Владиславом уж разлучила судьба, на разные фронта отправили их служить. Много чего довелось перевидать Ивану: смерть, кровь, боль - и опять смерть, и опять страшные крики раненных, просящих о смерти... Сначала думал он, что не выдержит, с ума сойдет иль застрелиться - не для человека это месиво кровавое, не для человека этот ад ежедневный... Но вспомнил он о жене, о детях своих и стыдно ему тогда за слабость свою стало, едва не проклял он себя, а все ж, перед каждым новым боем содрогался, чувствовал что что-то чудовищное, противное всей его сущности происходит. А они отступали... отступали в ночи, и за их спинами через весь небосклон перекидывались, страшными сполохами зарницы. Их командир: человек с посеревшим от ежедневной нечеловеческой работы лицом шипел так, что его все его слышали:

- Сволочи мы, гады! Живыми отступаем и хаты наши фрицу оставляем. Вон смотрите - видите пылает - это они деревни наши жгут, жен наших да дочерей насилуют, к себе в рабство их гонят! А мы, сволочи живые, отступаем! Как мы можем отступать - мы грызть эту землю должны, слышите - грызть! Когтями в нее вцепляться, а мы отступаем... эх! - командир заплакал тогда, а на следующий день погиб в бою...

Все страшнее с каждым днем ад становился - уж и забыл Иван, что такое мирная жизнь, каждый день только смерть, да боль, да взрывы, да грохот. Как рай, как нечто небесное, невозможное в этом мире вспоминал он теперь тот солнечный день в зеленом лесу, когда он объяснялся в любви с Марьей и сердце его пело, словно соловей. "Как это прекрасно, но разве это возможно теперь? Как бы я хотел вернуться туда, да разве возможно это? Но ведь они есть где-то, и только одного я хочу - чтобы не коснулось все это нашего дома. Только бы не коснулось, господи! Пусть уж я тут погибну, но чтобы их только не коснулось..." Кошмарный год близился к концу, бушевала зима, ветер несущий на окровавленную землю бесконечные снежинки выл, как миллиард голодных волков, и по прежнему все грохотало, и рвались снаряды и смерть визжала со всех сторон...