Падай, ты убит! - Страница 19
И так далее. Перечислять всех нет никакой надобности. Но прошу заметить: всех этих гостей вы действительно можете встретить в рогозинской мастерской. И не только этих. Если вас больше устраивает директор издательства «Правда», командир подводной лодки или будущий глава правительства Удмуртии – прошу!
– О! Кто пришел! – закричал Юрий Иванович, увидев меня в дверях. – Сколько зим! Чайку маханешь? Махани, махани! Без чая жизнь плохая!
– Махану, – ответил Автор, присаживаясь на угол серого дивана.
Девочки, рассматривавшие совершенно голую шиловскую тетеньку, лежащую уже в постели, застеснялись, зарделись и сдвинулись в сторону. После того как Даная погибла в кислотных пузырях полового бандита, который тронулся умом, глядя на нее, Шилов своими скромными усилиями, видимо, решил возместить эту потерю человечества.
– Это, простите, маха? – вежливо спросил Автор.
– Ты чайку махани, а маху потом! – засмеялся Юрий Иванович, и все засмеялись невинности его шутки.
Стены мастерской были увешаны картинами, многие из них побывали на выставках, опубликованы в альбомах, в журналах, весь угол занимал станок для литографии, в центре стоял мольберт, на стене тикали часы и, как обычно, отставали часа на полтора. Все знали об этом, но почему-то верили часам, поглядывали на них, собираясь выскочить позвонить в назначенный час из автомата, торопясь к электричке на соседний Белорусский вокзал, прикидывая время до закрытия метро, до последнего автобуса. И надо же, все получалось, никуда не опаздывали. По кругу у стен, у столов, у стульев стояли новые работы, как выяснилось, привезенные с Мангышлака, куда Юрий Иванович ездил в командировку, чтобы воспеть этот забытый богом и людьми край. На листах были изображены лунные скалы, мертвые пески, кратеры, барханы, провалы в земле, причудливые итоги выветривания и вымывания. Юрий Иванович уже успел оформить свои листы, вставил их под стекло, подобрал рамы.
Ввалились несколько молодых художников – в джинсах, кроссовках и солдатских шинелях. Они хохотали, вскидывали тощими коленками, трясли юными бородами, были румяны и веселы. Как выяснилось, художники только из соседней бани, от них еще шел дух распаренных веников. Готовые над чем угодно посмеяться и кого угодно с чем угодно поздравить, они были настолько доброжелательны, что невольно напрашивался вывод: не приходилось, ох, не приходилось им еще отстаивать себя, переносить унижения и обиды, да и серьезные победы вряд ли были у них за плечами. Победы ничуть не меньше, чем поражения, излечивают от столь щедрой веселости. Наверное, они были хорошими людьми, но пока это не имело значения, поскольку никак не отражалось ни на их делах, ни на жизни близких. В таком возрасте еще не происходит разделение на плохих и хороших. Это случится потом, и превращения возможны самые неожиданные. Но не будем каркать, пусть они остаются наивными и смешливыми – эти качества, случается, сопутствуют и настоящим талантам.
Был среди художников и сын Юрия Ивановича, Михаил, но звали его почему-то Мефодием, и, похоже, тому это нравилось. С ним пришел худощавенький парнишка со светлыми волосенками и курчавой бородкой. Оказалось – Таламаев, актер, совсем недавно сыгравший Михаила Васильевича Ломоносова и своей игрой наделавший много шуму в некоторых московских гостиных. Спектакль был с чертовщинкой, среди героев мелькали и цари, и шуты гороховые, и не всегда их можно было различить, небесные пришелицы неземной красоты, блуждающие во времени возлюбленные поэтов, императрица Екатерина и опять же Михаил Васильевич. Об этом можно бы и не говорить, но неожиданно обнаружилось, что императрица и ученый уже возникали на страницах этого повествования, более того, Автора гложут предчувствия, что они возникнут опять. Поэтому появление в мастерской актера, сыгравшего Ломоносова, Автор воспринял как предупреждение.
И правильно сделал.
Это и было предупреждение.
Вот так все сидели, пили чай, болтали о мангышлакских диковинах, о шиловской махе, девочки с пылающими коленками продолжали осуждать этого выдающегося живописца, вслух подсчитывали волосенки в бородах и шевелюрах его портретов, оказалось, это вполне возможно, Юрий Иванович опять наполнил электрический чайник, и из его никелированного носика уже била нетерпеливая струя пара, юные художники, распахнув шинели, весело хохотали друг над другом… И тут вдруг открылась дверь, будто ее распахнуло сильным порывом ветра, и вошел еще один человек. В синих джинсах, в синей вельветовой рубашке с «молниями» и перламутровыми пуговицами, оправленными в металл. Вначале я увидел только эту рубашку и сразу почему-то подумал, что мне такой никогда не иметь. Человек посмотрел на меня и сказал:
– Ничего. Перебьешься. Я тоже ее не сразу достал.
– Вы о чем? – спросил я, чувствуя в груди холод.
– О рубашке, – ответил он. И протянул руку: – Аристарх.
– Очень приятно.
– Приятно? – удивился Аристарх, но продолжить не успел, потому что к нам подбежал Юрий Иванович.
Бородой трясет, глазками улыбается, щечки горят, да-да, говорит, знакомься, пожалуйста, это наш новый друг, Аристархом зовут, у него жена в соседнем детском саду работает. И дальше выясняется, что, когда Аристарх приходит за женой слишком рано, идет в мастерскую, пьет чай и рассказывает всякие истории из милицейской жизни.
Да-да, Аристарх – лимитчик, в милиционеры пошел, чтобы получить прописку, а в Москву хочет, потому что в других местах ему показалось скучновато, он уже забраковал Бангкок, Багдад и Бремен, и даже Севилья ему не понравилась жарой и бестолковостью. Разумеется, я сразу сообразил, что ребята без меня раздавили пару бутылочек и теперь не прочь потрепаться и припудрить мозги кое-кому, то есть мне. И не стал цепляться к словам Юрия Ивановича, тем более что и Аристарх отнесся к ним невозмутимо, словно и не о нем речь.
– Между прочим, Аристарх обладает удивительными способностями, – начал было Юрий Иванович, но тут же умчался к чайнику, который, похоже, потерял всякое терпение и прыгал на каменных плитах, брызжа пеной и паром.
И снова мы пили чай, говорили о том, кто, где и с кем банился, румяные тощеногие художники и с ними Таламаев сидели в ряд на диване, о чем-то тихо шептались, потом начинали как-то самозабвенно хохотать. Девочки, накрыв Шиловым коленки, смотрели на них опасливо, но без осуждения.
– Новая работа? – спросил Аристарх у Юрия Ивановича, показывая на застекленные коричнево-зеленые провалы в земле.
– Да, Мангышлак, – кивнул Юрий Иванович. И не удержался, чтобы не добавить обычную свою присказку: – Без пейзажа жизнь плохая, не годится никуда.
– Мангышлак? – удивился Аристарх и с сомнением посмотрел на Юрия Ивановича. – А ты уверен… что это не Луна?
– Откуда?! Кто меня пошлет на Луну! Туда знаешь какие командировочные? Шилова пошлют, Глазунова пошлют, дорогу оплатят, суточные… А меня… Чайку маханешь?
– Ладно, – Аристарх махнул рукой. – Не будем об этом… А что там за растительность в углу возле самой рамки? – спросил он равнодушно, без интереса, просто чтобы снять неловкость.
– Это так… Для компоновки. Без компоновки жизнь плохая…
– Но ведь дерева на том обрыве не было, ты его придумал, – с еле заметной укоризной заметил Аристарх.
– Откуда ты знаешь? – В голосе Юрия Ивановича было примерно равное количество озадаченности и заинтересованности.
Аристарх подошел к картине, поводил над стеклом раскрытой ладонью и вернулся к своему чаю.
– А кто стоял за спиной, когда ты рисовал эти ущелья?
– Краюшкин, – быстро ответил Юрий Иванович. – Николай Григорьевич Краюшкин. Я давно его знаю, мы туда вместе ездили. И у него командировка, и у меня. Он раньше в Калининском училище преподавал. – Юрий Иванович даже не заметил, как начал оправдываться, будто хотел заранее отмести подозрения.
– Тогда понятно. – Аристарх взглянул на часы, отстающие на полтора часа, и продолжал прихлебывать чай, кусать пряники, разворачивать карамельки, но разговоры в мастерской смолкли. Художники перестали хохотать, девочки тихо прикрыли японский альбом Шилова, невозмутимый лик алма-атинского прокурора медленно поворотился к Аристарху, и все остальные уставились на Аристарха, ожидая еще каких-то слов, потому что сказанное требовало пояснения. Возникла невнятица, когда вроде бы ничего не произошло, но всем ясно – ни в какие ворота. Аристарх, видимо, ощутил на себе общее внимание, оглянулся обеспокоенно, как человек, брякнувший невзначай бестактность.