П. Г. Вудхаузу: поздравление и покаяние - Страница 2
Прошли годы. Конец Димитрова был гадок. А неизменно плодовитый П. Г. Вудхауз живет в почете и достатке, но, увы, уже не с нами, своими прежними соотечественниками. Зачем же теперь, двадцать лет спустя, ворошить эту давнюю историю государственной близорукости?
«Пора уже, наконец, считать это дело закрытым», — написал Джордж Оруэлл в 1944 году, но клевета живуча. Казалось бы, невиновность Вудхауза установлена. Казалось бы, справедливость восторжествовала. Но всегда находится подлец или невежда, который повторит гнусную ложь. Вновь и вновь за последние десять лет она просачивалась в газетные рецензии и сплетни. Поэтому я с большим удовольствием пользуюсь этой возможностью, чтобы от лица Би-би-си выразить отвращение к той клевете, которая столь бесчестным образом проникла в ее эфир и в которой она совершенно неповинна. Мистер Вудхауз, если вдруг вы слышите меня по ту сторону океана, я хочу сказать, что вы всегда были для меня образцом великодушия. Вы говорили, что познакомились с человеком, который двадцать лет назад нанес вам столь тяжкое оскорбление, и даже подружились с ним[6]. Пожалуйста, простите заодно и всех остальных, кто дурно о вас говорил и думал.
Ну а теперь, после сказанного, можно перейти к более приятной части моего выступления, а именно к поздравлению мистера Вудхауза с приближающимся восьмидесятилетием. Как человек на двадцать два года младше Вудхауза, я рос, озаренный его гением. К тому времени как я пошел в школу, все уже зачитывались его книжками; хорошо помню, как мой старший брат изображал Псмита. У меня одно время было полное собрание всех его сочинений, теперь, увы, частично разворованное. До сих пор я с неизменным предвкушением жду каждой новой его книги. И это не просто увлечение одинокого чудака — нас таких тысячи!
Первое, что приходит на ум, когда говоришь о творчестве П. Г. Вудхауза, это его общечеловечность. Обычно комедия долго не живет: мало что из написанного — кроме разве политической заказухи — бывает столь сиюминутно. Однако Вудхаузом зачитываются вот уже три поколения: в молодости он скрашивал мистеру Асквиту[7] минуты отдыха от государственных забот, а сейчас я вижу, как мои дети трясутся от хохота над теми же книгами. Вудхауз удовлетворяет и самый неприхотливый, и самый изысканный литературный вкус. Беллок, к полному недоумению Хью Уолпола, во всеуслышание объявил Вудхауза лучшим писателем современности[8]; Рональд Нокс, начитаннейший человек и тончайший стилист, восторгался им. И в то же время переводы Вудхауза чрезвычайно популярны среди норвежцев — народа, еще не выработавшего собственного литературного языка и, как они сами признают, не очень вникающего в тонкости диалогов, — они любят Вудхауза за его сюжеты. Известно, насколько привередливы в юморе американцы, которые меняют стиль своих шуток так же часто, как обои в квартире, — но и они продолжают читать Вудхауза.
В чем же секрет его бессмертия? Прежде всего, конечно, в литературном мастерстве, отточенном упорным трудом. В этом смысле он полная противоположность, например, спонтанному Рональду Фербанку, чьи непредсказуемые творения то вдруг находили горячий отклик у критики, то оставались в тени. Вудхауз с титаническим усердием кроит и перекраивает сюжеты. Может быть, мы и не узнали бы, сколько труда он в это вкладывает — он мало что из своей жизни выносит на всеобщее обозрение, — если бы в 1953 году, с одобрения Вудхауза, его школьный друг Уильям Тауненд не опубликовал их переписку, превратив ее в замечательную книгу «Цирковая блоха». Переписка охватывает тридцать лет творческой жизни Вудхауза и раскрывает перед нами его художественный метод. В ней мы видим человека, сосредоточенного — можно даже сказать помешанного — на выстраивании сюжетов.
Большинство из нас наслаждается книгами Вудхауза в первую очередь за их изумительный язык, но для самого автора язык, оказывается, был делом второстепенным. Либо владение словом пришло к нему само собой — необъяснимый дар, подобный знаменитым полетам Нижинского[9], — либо в этом отношении он был настолько уверен в себе, что ни о каких затруднениях не сообщал. Из его писем выходит, что он работал именно над тем, ради чего его сейчас читают норвежцы, — над сюжет ом.
Он много писал для театра и привык мыслить произведения как последовательность сменяющих друг друга действий. Каждый выход героя на сцену и уход с нее должен быть тщательно продуман. В письме 1924 года он говорит: «Я смотрю на своих героев как на живых, оплачиваемых актеров… А крупные актеры не потерпят, чтобы их выводили на сцену, только для того чтобы подыграть второстепенным персонажам, — и я не думаю, что это от тщеславия… Они сопротивляются, потому что это нечестно».
А в письме 1937 года он рассказывает:
Кажется «Сатердей ивнинг пост» покупает мой роман[10], но в редакции просят сократить начало. «Слишком много пауз. Несценично», — говорит Брандт[11]. И когда я начал перечитывать роман, я понял, что они правы. Вот как у меня развивался сюжет: 1) Берти навещает тетю Далию; 2) она поручает ему купить цветы для больной тети Агаты; 3) Берти возвращается в свою квартиру, звонит тетя Далия и говорит, что забыла сказать ему еще об одном деле, для которого надо будет зайти в антикварную лавку; 4) Берти идет купить цветы и попадает в передрягу; 5) он возвращается к себе и плачется Дживсу в жилетку; 6) потом он идет в антикварную лавку и снова попадает в передрягу. И представляешь, я ведь раз двадцать все это переписывал и только сейчас понял, что надо было сделать так: 1) Берти навещает тетю Далию, и она посылает его в антикварную лавку; 2) Берти идет туда и сначала играет в сцене, которая должна была произойти в цветочном магазине, а потом в той, которая предназначалась для антикварной лавки. Это экономит мне пятнадцать страниц, и ничего важного не теряется. Не правда ли, ужасно делать такие ошибки, когда вот уже тридцать семь лет работаешь писателем? Никак не могу себе объяснить, зачем я тащил Берти в квартиру, где ровным счетом ничего не происходит. На переписывание ушло пять дней напряженной работы.
Это письмо — типичный пример не только трудолюбия великого мастера, но и его скромности. Писатели обычно люди избалованные и обидчивые, они не любят критику, а тем более чьи-нибудь указания. Вудхауз не очень-то жалует профессиональных критиков и правильно делает, поскольку, как я убедился на собственном опыте, его книги практически невозможно рецензировать. Можно написать целую диссертацию о его замечательной писательской манере, но мало что можно сказать об очередной его книге, кроме как разве что радостно огласить факт ее появления.
Славу Вудхаузу создали не критики, а сами читатели. Но Вудхауз — профессионал, который старается удовлетворить своих клиентов, а клиентами он считает тех, кто выписывает ему чеки, то есть редакторов и издателей. Это скорее американский, чем европейский подход: мы, европейцы, смотрим на редакторов и издателей как на неизбежных — хоть часто и довольно милых — посредников между нами и читателями. Мы привыкли сами заботиться о своей репутации. А американские редакторы считают себя работодателями, и из-за этого возникает много острых конфликтов, когда писатели из Европы хотят напечатать свои произведения в Новом Свете. Вудхауз никогда не жаловался на то, что в Европе считалось бы редакторским произволом. Напротив, он полагал, что американские журналы выигрывают перед европейскими как раз благодаря властному вмешательству редакторов:
Практически каждый английский журнал готов купить любую чепуху, лишь бы ее написал какой-нибудь известный писатель. «Сатердей ивнинг пост» был чертовски хорош, потому что с Лоримером[12] такой номер не проходил… Босс, конечно, был тираном, но, Господи, какой же он был толковый редактор! Он всех держал в ежовых рукавицах. У меня там по частям вышел двадцать один роман, но я никогда не чувствовал уверенности в том, что мой очередной роман будет опубликован, пока не получал телеграмму со словами, что его одобрил Лоример.