Ожидание - Страница 18
— Собаку в такую погоду не выгонишь! — вполголоса проворчал одноногий Арсена и поглядел на Иосифа…
Ворон окровавленным комом беспомощно лежал в углу… Обуглившийся фитиль коптил все сильнее. Сака снял с лампы стекло, и растер нагар пальцами. На мгновение в комнату ворвалась ночь, — ни зги не видно. Старый Сака кончиком языка поймал скатившуюся слезу…
В течение ночи буря временами стихала, но к утру снежный дракон снова пустился в пляс по Ногайской степи. Покрытые льдом и снегом песчаные холмы Прикаспия содрогались под ударами его смертоносного хвоста, и в метельной круговерти вместе со снежной пылью высоко в воздух вздымался песок…
Как старый бук с облетевшей листвой, стоял одноглазый Сака у стены домика. Деревянная нога Арсена, выточенная им самим, по колено ушла в сугроб, вторая нога была отставлена далеко в сторону, словно ее оттащил туда ветер. Подростки-пастухи стояли, прижавшись друг к другу, точно птенцы из одного гнезда.
Иосиф еще раз оглянулся и налег на налетевший спереди вихрь. Человек грудью пошел на дракона, грозно сверкнули ледяные кольца на исполинском хвосте, и в Ногайской долине закипела смертельная схватка…
До гряды холмов надо было идти три километра, три тысячи метров… От летних пастбищ до зимних, от горных вершин до кишлаков — восемьсот километров… Как тронутся овцы, как прижмется отара к отаре — тогда и не присядешь. Почти двадцать дней нужно овцам, чтобы одолеть это расстояние. И не остановишь отару, ведь за тобой еще отары тянутся, и… шагай, Иосиф!.. Двадцать дней идет пастух с отарой овец. Топот, топот, топот…
Если и сомкнешь глаза, то разве лишь на подводе, прыгающей по ухабам. А потом снова вскакиваешь, встаешь впереди отары. Не останавливаясь, идут тысячи овец, пряча головы в тени друг друга. Топоть, топот, топот… Мглистая пыль, поднятая тысячами копыт, лезет в пересохшую от зноя глотку. Хруст, хруст, хруст, хрустит, словно просеянный сквозь сито, песок Прикаспия на белых, как мрамор, зубах пастуха…
Вихрь с силой хлестнул Иосифа по коленям. Он зашатался и обеими руками по самые локти зарылся в снег. Потом встал, расстегнул на груди полушубок, уткнул голову в овчину и жадно вдохнул теплый воздух… Он посмотрел на часы. Целых три часа уже идет к гряде холмов, и все никак не дойдет. А дышать становится все труднее… Глубокий вдох — и он делает еще пять шагов вперед. Затем оборачивается, упирается спиной в ревущую толщу взвихренной снежной пыли, и снова распахивает на груди полушубок, снова по уши зарывается головой в овчину: наполняет теплым воздухом легкие. И опять поворачивается лицом к ветру, всей грудью налегает на сплошную желто-белую стену вьюги… Хруст, хруст, хруст — вперемежку со снегом хрустит на зубах желтый, словно просеянный, песок Прикаспия.
Иосифу было четырнадцать лет, когда он прошел свои первые восемьсот километров от горных пастбищ до кишлаков, первые восемьсот тысяч метров от родного дома до Ногайской степи. Тогда в голове отары шел старший чабан — Сака. А Иосиф, как хромая овца, плелся в хвосте.
Топот, топот, топот… с налитыми свинцом ногами, понурив голову, глядел Иосиф на овечьи копыта и мечтал: вот бы такие же копыта ему самому. С горных пастбищ — до кишлаков, с кишлаков — до горных пастбищ, горы — кишлаки, кишлаки — горы, опять горы, опять кишлаки — один, два, три, четыре раза…
Ступни Иосифа, раскалялись в знойной пыли и остывали в мороз и в снег. И остывая — твердели, как сталь.
Больше двенадцати тысяч километров исходил Иосиф пешком. Такую силу набрали ноги, что, бывало, чуть сожмет их Иосиф, сидя на неоседланной лошади, а та уже ноздри раздувает, уже дышать ей нечем от стальных обручей, опоясавших ее бока.
Топот, топот, топот… Как мутная полноводная река, текут отары овец…
Может, с дороги сбился Иосиф, ведь три часа дня уже, а он вышел на рассвете, и холмов все не видать?!.. Нет, не мог он тут сбиться! Как бы он круто ни взял от дороги вправо или влево, все равно: самое большее часа два-три потеряет, а до холмов в конце концов доберется. Должен добраться, или…
Иосиф еще раз повернулся спиной к ветру, опустился на колени, расстегнул полушубок, зарылся лицом в овчину, глотнул тепла… Потом поднялся, стиснул зубы и пошел напролом сквозь вихрь.
Скоро он начал задыхаться. Сердце подкатывалось к горлу, казалось, оно рвется наружу, силясь разомкнуть крепко стиснутые зубы пастуха. Тогда Иосиф, что есть силы сжимал их еще крепче. Зубы скрежетали, крошились, десны лопались, во рту собиралась кровь; тепловатыми струйками сочилась она из плотно сжатых губ и стекала по загорелому подбородку…
Меж двумя рядами холмов, укрывших дорогу, ветер уже не мог свирепствовать, зато снег доходил Иосифу до пояса…
На 13-ом километре Иосиф вместе с железнодорожниками расчищал путь застрявшему в снежных заносах поезду…
В Кочубее сено погрузили на танки… От Кочубея до кочевья пятьдесят километров… Пастухи рассказывают, что два дня и две ночи шел Иосиф перед танками, показывая им дорогу. Вел их самым коротким и удобным путем.
Так говорят пастухи.
А Иосиф ничего не говорит. Мужчины молчат о таких вещах…
Никто из нас уже не в силах держаться на ногах, все четверо лежим мы на походных койках в ветпункте фермы. Стоит кому-нибудь встать, чтобы выпить воды, как остальные начинают просить: «Дай и нам напиться!»
А вид у вставшего — прямо живот надорвешь: трехдневное сидение в седлах так искривило наши ноги, что у каждого между колен свободно пролезет небольшая бочка. Словно старые заржавленные пружины подвесили нам вместо ног: в коленях сгибаются, а выпрямляться не хотят.
Комната исполосована пыльными лучами солнца, в них снуют перезимовавшие мухи. Запах креолина неприятно щекочет ноздри. Заведующий ветеринарным участком Дмитрий Качахидзе на рассвете отправился в район получать медикаменты, к пяти вечера он обещал заехать за нами на машине: жалко, мол, вас, как-никак с непривычки двести километров на лошадях отмахали… Нас так обрадовало вчера предложение Дмитрия, что каких только благ мы не наобещали ему; в ответ на наши пылкие заверения Дмитрий великодушно улыбался. Один обещал через газету «Советская Осетия» наряду с информацией о работе фермы известить всю область об образцовой работе ветпункта, второй сказал: «Как только приеду, первое мое слово в обкоме комсомола будет о вас!». Третий тоже чего-то наговорил, да и я не отстал от других, лишь бы избежать очередной прогулки в седле. Дмитрий повторил свое обещание, и сегодня, прежде чем над Ногайской степью встало солнце, уехал в район.
В комнате четыре койки и один стол. На столе несколько журналов с записями ветеринара и радиоприемник. Гу-гу-гу-гу-грр-грр… — гремит приемник, но нам лень встать и настроить его. С трудом дотащили мы до кроватей ведро воды, и кружка долго переходила из рук в руки. Потом нас начала одолевать дремота. Я гляжу на часы: полдень…
Дверь со скрипом открывается, и кто-то громко здоровается с нами. Я смотрю на вошедшего полузакрытыми глазами. Ребята храпят. Я вижу человека средних лет, маленького роста. В солдатские сапоги заправлены хорошо пошитые брюки грубой шерсти. Серая куртка распахнута на груди. Под нею овчинная безрукавка, застегнутая на все пуговицы. Под безрукавкой рубашка цвета хаки. Густая шевелюра и борода уже немного тронуты сединой. Короткие щетинистые усы торчат вперед, словно щупальца жука. Живые глаза бегают, как пузырек воздуха в ватерпасе. Нос с горбинкой. Нижняя губа, как спущенный курок, уперлась в улыбающуюся верхнюю.
Но нам все безразлично, — Гоги, Валико и Нодар храпят вовсю.
— Кто вы? — спрашиваю я сонным голосом.
— Пастух я, городские новости хочу узнать, вы, видно, из города?
— Комсомол, газета, журнал!
— Ого-го! — проговорил пастух, так резко и быстро отрывая нижнюю губу от верхней, будто и впрямь щелкал курком.