Озеро синих гагар - Страница 17

Подумала Рябушка, поглядела в окошко на Аникея, как он там у своего двора бегает и тоскует, кулаком кому-то грозит, ругается.

— Помогу беспременно. Знаю я, что это за типун-трава и откуда она в Суходол явилась. Но одной-то мне не управиться с ней…

И посоветовала она Афоньше сейчас же, пока Аникей во дворе не закрылся, собрать всех мужиков — ближних и дальних суседей.

Часу не миновало, как мужики собрались. Тогда Рябушка велела и Аникея привести. Не шел он сначала, Аникей-то: нечего, дескать, мне на вашей сходке делать, — но Афоньша все ж таки заставил его. Привел и мужикам.

— Ну-ко, поясни, по какой такой причине ты мне хлеба в поле испортил? И пошто у себя во дворе дуришь?

Куда ни повернется Аникей, а со всех сторон на него мужики-суседи глядят с укором. Его даже в пот бросило. Пришлось-таки взгляды их неприветные выдержать, и слова выслушать от них горькие, и вину за собой признать, а сверх того согласиться Афоньше урон возместить. Под конец-то Аникей даже повеселел, поклонился мужикам: дескать, ладно вы меня пропарили, пуще, чем баушка Рябушка в бане Афоньшу лечила. Ну и мужики тоже остались довольны, что зло из него изжили. А для крепости, как бы снова кто-нибудь на типун-траву не нарвался, порешили все место на Суходоле, где она расплодилась, немедля перепахать. Сам же Аникей за это дело и взялся:

— Уж меня-то она во второй раз не испортит, не изурочит. И потружусь, так надольше запомню…

Когда кончили судить-рядить, спохватились: а где же баушка-то Рябушка? Ни в избе, ни в улице ее не нашли. Вроде все время тут стояла, слушала, о чем мужики бают, и так незаметно-неприметно скрылась.

На другой день, чуть свет, запряг Аникей коня, на телегу сабан и бороны положил и скоренько на Суходол тронулся. Едет-помалкивает, про себя думает, как бы с пахотой-то до ночи управиться, пока цветок типун-травы зеленым огоньком не пыхнет. И слышит: кто-то следом за ним копотит. Оглянулся, а это Афоньша догоняет. Друг — так друг. Вдвоем-то, конечно, можно скорее управиться. До полудня успели они все кустарники по Суходолу вырубить, траву выкосить, дерно пластами перевернуть, разборонить. Робили так, даже покурить не садились, но и приглядывались к черным волоскам, с чего они растут: то ли от корня многолетнего, то ли от семечков? Ведь ежели от корня, то надо сабан запускать глубже, а против семечков лучше сначала палы пустить, спалить всю вредность. И удалось им доглядеть: растет-то она вовсе не от семечков и не от корней, а черные волосы, как повилика, по чистой траве вверх выползают, чужим соком питаются. Взял Афоньша один такой волос, от травы его открутил, потянул, как струну, — и пошел-пошел, куда она поведет.

Так до опушки подлеска добрался. А там, на опушке, пенек березовый, весь гнилой. Волоски-то пучком под него собираются, будто под корнями голова чья-то, а это от нее волосищи вокруг разметались.

— Эко диво! — сказал он и хотел было срубить пенек, с опушки выкорчевать, а там, за пеньком-то баушку Рябушку увидел. Шибко печальной она ему показалась.

Спросил он ее: откуда взялась тут и по какой надобности и пошто вечор со сходки ушла?

Ничего баушка пояснять не стала, а поднялась с земли, на палочку оперлась да этак тихо-тихо промолвила:

— Под пеньком-то ведь дочка моя скрывалась. Она и волосы свои тут по Суходолу меж трав отращивала, а по ночам на кончиках волос злые зеленые огни зажигала. Нету зла хуже зависти, да горше того, чтобы человек от людей сам в себе замкнулся и только сам о себе помышлял. И вот сгинула лиходейка опять куда-то, снова где-то затаиться успела. Опоздали мы ее тут накрыть. Оборвала она свои космы черные. Но вы хорошо сделали, все тутошнее место поганое вычистили.

Молвила так и опять исчезла. Однако не на совсем. С тех самых пор бродит-ходит по лесам и лугам, собирает травы разные, для здоровья людей полезные, в высматривает: нет ли меж них черных волосков, не горит ли где по ночам зеленый цветок — «волчий глаз», чтобы вовремя его сничтожить.

А для дочери коварной приготовила она сетку железную и в речке, близ скалы каменной, на дне омута бочку стеклянную приготовила, чтобы туда лиходейку, ежели попадется в руки, навек запечатать.

Порассказал мне обо всем этом дед Федюня, достал из костра уголек, трубку раскурил и к сказанному-то еще добавил:

— Вот ежели человек с малых лет робить научен, ко всякому ремеслу и доброму делу приспособлен и сверх того дано ему понять, какая великая красота есть в жизни, то любое лиходейство ему не страшно, и сам он плодить ту негодную типун-траву тоже не станет. Небось, баушка Рябушка и сама тут повинна, в своей-то беде. По-думай-ко!…

Вот и ночь наступила. Тишина-то какая! Даже собаки во дворах перестали лаять. По всей улице ни огонька: за день люди наработались в поле, теперь спят.

Под угором озеро плещется. Послушай, как песок шуршит… Вот набежала волна, умыла берег теплой водой и скатилась обратно, в глубь.

А может, это озеро сквозь дрему сказку сказывает?

Эвон та-ам, на краю деревни, жил когда-то кузнец Егур. Место, где кузня стояла, уже давно быльем поросло, а худая молва о Егуре еще жива.

Егур был не здешний. То ли из лесу пришел, то ли с каменных гор. Один раз утром смотрят мужики, а на угоре кузня стоит. Стены у кузни саманные, крыша дерном крыта, у дверей — чурбак с наковальней и станок, в коем коней куют. А еще больше диву дались, как увидели кузнеца. Ноги-то у него короткие да кривые, в дугу гнутые, зато руки чуть-чуть не до пят. Этакими ручищами можно любого быка свалить. Ну, и лицом кузнец-то не шибко хорош: коли приснится, страху натерпишься! Мохнатый, черномазый, вроде весь век неумытый, нечесаный, небритый, нестриженый.

И еще заметили мужики, вроде не по-людски работа у него в кузне идет. Подмастерья нет, никто кузнечные мехи не качает, а в горне огонь горит высоко и жарко. Накаленное железо кузнец берет не клещами, а голой рукой. Возьмет из горна, кинет на наковальню и начнет по нему молотками бить: в левой руке — малый молоток, в правой руке — кувалда. Малый молоток так и прыгает, играет, показывает: тук-тук! Дескать, вот тут бей полегче, а тут посильней! А кувалда следом за ним: бу-ух! Бу-ух!

Раза два-три ударит — и поковка готова.

Посудачили мужики между собой: кузня-то для деревни была во-о-о как нужна! Много по хозяйству встречалось нужды: то коня подковать, то лемеха к сабану[16] поправить, то чеку к телеге изладить. Всей нужды небось не перечтешь! Так что это хорошо, коли кузнец появился. Теперь за всякой нуждишкой в другую деревню ездить не станут. Но хорошо, да не очень. Кто он такой, этот кузнец-то? И как случилось, что еще прошлым вечером на угоре лишь крапива росла, а утром вдруг кузня откуда-то взялась?

Наверно, не меньше недели прошло, пока мужики к кузнецу попривыкли и начали в кузню захаживать. Тем временем кузнец дом с двумя горницами рядом с кузней поставил, обнес его заборами, притонами, амбарами, и опять-таки никто не видал, кто ему помогал. Камень с гор не возил, сруба из бревен не рубил, а будто этакое богатство взял да из кармана вынул.

Потом, немного погодя, стало в деревне неспокойно. Поедет иной мужик в поле на телеге, а обратно пешком идет: ободья на колесах стали ломаться. Вроде едет не круто, вдруг обод с колеса слетает, вот тебе и тпру-у — дальше на голых-то ступицах не двинешься. И кони стали прихрамывать. Посмотришь коню под копыто, а там гвоздь. На колодцах ведра с цепей стали обрываться. Придет баба за водой, опустит ведро в колодец, там ему и конец.

Собрались мужики, пошумели между собой и решили к Егуру идти. Дескать, ты, наверно, балуешь. До тебя тут было тихо, а как ты объявился, так и пошло все шиворот-навыворот.