Озерки - Страница 3
Может быть, у нее станет сил на подвиг, и люди ее полюбят. Настанет день, когда они увидят не ее потертое пальто и сумочку со сломанным замком, не усталое, уже не молодое лицо и стоптанные ботинки, а то прекрасное в ней, что тянется навстречу всем людям, им на помощь и радость - страстно и робко, как тянутся друг к другу руки слепых.
Разве мы все не похожи на заколдованные чудовища из театральной сказки Гоцци? Каким невзрачным и хмурым ты кажешься всем, кто не знает, что ты заколдованный красавец принц, которому нужно только, чтоб ему поверили и полюбили, и все увидят тогда, как грубая, шершавая шкура чудовища спадет с него на землю... Как сделать, чтобы тысячи людей ей поверили, полюбили ее, увидели ее протянутые к ним руки - с любовью, жалостью, с жаждой нежно дотронуться до их сердец?
А может, это все пустое? Обман неопытной души? И суждено совсем иное?.. Она торопливо вытирает уголки глаз скомканным носовым платком и садится на место. Восторженная инженю с высокопарными мечтаниями, - вот она кто! Сколько таких сейчас по всей России так же расплывчато мечтают, надеются, декламируют?.. И что их ждет?.. Что ждет ее? Каким чудом ей удастся в этих Озерках словами пошловатых, серых пьесок передать зрителям то, что переполняет ее душу!
Паровоз, торопливо и шумно пыхтя, тянул, раскачивая на бегу дребезжащие маленькие вагончики. Вдоль насыпи тянулись черные канавы, дым от паровоза, медленно клубясь, оседал над гладью залитого водой болотца с отраженными огнями семафора. Побежали навстречу огоньки, медленно подплыли ярко освещенные окна вокзального ресторана: станция Озерки.
Она сошла на платформу среди гуляющей публики, встречающей от нечего делать вечерние поезда. За вокзалом сразу стало тихо. Над озером висел легкий туман. Теплый свет керосиновых ламп с абажурами освещал задернутые занавески, на которые падали движущиеся тени. Цветные стекла террас, точно волшебный фонарь, светились сквозь сиреневые кусты дачного палисадника, а на втором этаже богатой дачи с островерхой башенкой за распахнутыми освещенными окнами гремел рояль, и в темноте под деревьями женский голос, заливаясь, смеялся на бегу.
Весна была еще в самом начале, прохладная, светлая и сырая, впереди у всех было еще целое лето.
"Это лучшее время - еще не лето, но только обещание лета, - думала Вера, - ожидание его. И все, в который раз уже, ждут чего-то необыкновенно радостного, чего не было в прошлые годы, когда они тоже ждали необыкновенного, а было все тоже, что всегда: суматошные сборы к переезду на дачу, купание, сидение с удочкой, букеты полевых цветов на столе, катание на лодках, собирание черники в плетеные корзиночки, прогулки в сосновую рощу, по вечерам преферанс на свежем воздухе и опять сборы к переезду обратно в город.
И я чего-то жду от наступающего лета, надеюсь на что-то, а осенью надо будет собираться куда-нибудь в провинцию, если, дай бог, сезон пройдет с "успехом" и куда-нибудь пригласят".
Отворив калитку, она обошла по дорожке клумбу с анютиными глазками и резедой и поднялась на четыре ступеньки террасы. Сиреневые кусты по обе стороны крыльца своими ветками загораживали дверь, и, отводя их рукой от лица, чтобы войти, Вера подумала, что надо бы попросить хозяйку их подрезать.
На террасе потухший, сонно ворчавший самовар ждал ее на столе. Горшочек с простоквашей, прикрытый блюдечком, стоял около сахарницы. На полочке у печки горел мамин голубой ночник. Постель была узкая и скрипучая, настоящая дачная, и простыни сыроватые. И когда она легла, ей стали видны неяркие в светлом небе звезды над темной крышей сарая. Где-то вдалеке собака лаяла, на минуту замолкала и снова принималась лаять, и Вере стало казаться, что кругом пустыня, нет ни живой души, только она и эта тоскливо кого-то зовущая, бесцельно лающая собака, которой никто не откликается, и она заплакала от одиночества и знакомого страха перед этой пустыней, представившейся ей.
На другое утро она, выйдя из калитки, прошла весело освещенным косыми прожекторами солнца редким леском до железнодорожной насыпи, перешла через рельсы. Вдалеке, за огородами, на лугах трава серебрилась, седая от утренней росы. По извилистой, пересеченной узловатыми корнями тропинке, протоптанной в зарослях брусничных кустиков, она вышла на широкую аллею, в конце которой во всем своем щелястом, дощатом убожестве, похожий на гигантский сарай для слонов, возвышался театр.
Крупными танцующими буквами, украшенными гигантскими восклицательными знаками, сообщалось публике, что будут представлены пьесы "Флирт", "И ночь, и луна, и любовь", "Под душистою веткой сирени".
В списке актеров во второй строке она прочла свою фамилию. Ей уже готовы тут роли влюбленных гимназисток с куплетцами. Эти роли так и пристали к ней сразу, уже с Новочеркасска.
До начала репетиции было еще больше получаса. Она простояла в смутной тревоге у порога театра, прежде чем войти. Вот, значит, как она начинает свой путь к звездам, к вершинам искусства! В щелястом сарае, набитом дачниками, под душистой веткой сирени она осуществит свои мечты, будет звать людей к подвигам правды, справедливости и красоты?..
Она толкнула дверь, на нее пахнуло вареным клеем и сыростью непросохшего сарая, и, ослепнув после солнечного света, шагнула через порог в полутьму коридора...
После нескольких торопливых репетиций театр был открыт; одна за другой, быстро сменяясь, прошли премьеры недолговечных пьесок. И так все лето: Вера играла, репетировала, разучивала новые роли и часто за час до начала спектакля, наспех наметав последний шов кое-как перешитого к вечеру платья, откусив последнюю нитку, бежала по знакомой тропинке, напрямик через лесок в театр.
Кажется, она имела так называемый "успех". Ей тепло аплодировали, выкрикивали ее фамилию, когда она вместе с другими актерами выходила кланяться перед занавесом, бросали из зала букеты дешевых летних цветов.
В вечной спешке, суете и сутолоке мелькнуло, прошумело лето, так что некогда было остановиться и подумать. И только иногда по вечерам, когда она оставалась одна в своей крошечной уборной, оклеенной старыми афишами, усталая до изнеможения, а уставала всегда как-то чрезмерно, не так, как другие, медленно смывая вазелином ставший ненужным грим с усталой кожи лица, она вдруг роняла руки и надолго задумывалась. Сквозь щели дули маленькие злые сквознячки. Гулко отдавались в пустом театре шаги пожарного, обходившего на ночь пустынный зрительный зал, а за стенкой, в парке, смеялись веселые голоса: там гуляла праздная публика, по дорожкам прохаживались дамы в больших шляпах и офицеры с усиками, в белых летних кителях, воровски покуривали долговязые гимназисты, провожая смешливых барышень. На озере сновали лодки, вдалеке играла музыка и стучала посуда на открытых верандах, где усаживались ужинать с гостями.
Это и была "публика", для которой она играла, смеялась и плакала настоящими слезами на сцене. Сыграла - и теперь никому не нужна. "Зачем же все это было?" - спрашивала она себя. Ужасное волнение, напряжение всех сил, поиски, ошибки, удача - и вот усталость, изнеможение. Кто она сама? Одно из развлечений дачной жизни? Зачем тогда все?
Лето кончалось бесповоротно, а обещанный Вере бенефис все откладывался. Публики с каждым днем становилось все меньше, шли дожди, и началось уже повальное бегство измокших и продрогших дачников обратно в город.
Во время спектаклей в рано наступавшей темноте, в паузах на сцене часто явственно слышался тревожный шум леса и унылый шелест дождя. И каждое утро оказывались опустевшими и заколоченными все новые дачи в поселке. И каждый день можно было видеть, как еще из одних ворот шагом выезжают подводы с мебелью, с пожитками, с мужиками-извозчиками, которые, сгорбившись под рогожным кулем, накинутым капюшоном на голову, выезжали из ворот и сворачивали под моросящим дождем на шоссе к Петербургу.
И каждый вечер все меньше окон зажигалось в дачных переулках с наступлением темноты, и давно уже замолчал и был увезен на возу рояль из веселой большой дачи с остроконечной башенкой. И среди размытых клумб за почерневшими заборами дачных садиков с осенними поздними цветами откуда-то появились одичалые желтоглазые собаки, шарахающиеся от людей.