Овечья шкура - Страница 28

Тут уже я с интересом стала ждать Сашкиного ответа, и он не обманул моих ожиданий:

— Навсегда, — ответил он твердо.

— Ну, слава Богу, — резюмировал мой ребенок и снова предался азарту игры.

А мы со Стеценко пошли на кухню. И пользуясь тем, что на время сражения с компьютерными монстрами ребенок становился абсолютно индифферентен к окружающей среде, расставили точки над “и” в наших отношениях без лишних слов, с помощью языка жестов.

— Маш, — робко сказал Александр, отдышавшись, — может, мы попробуем начать все сначала? Может, ты выйдешь за меня замуж? Может, тебе понравится жить у меня? Что ты скажешь на это?

— А что я могу сказать, — прошептала я, не в силах оторвать взгляд от его лица, такого родного; все это время я начинала скучать по нему, только еще проснувшись, и делала перерыв, лишь закрыв глаза ночью; а в общем, и ночью я не переставала по нему скучать, потому что он мне снился. И во сне мы с ним не выясняли отношений, и не демонстрировали показное безразличие, а нежно любили друг друга. — Что я могу сказать, кроме того, что ты — мой единственный, что я жить без тебя не могу, что…

Договорить он мне не дал, закрыв рот поцелуем.

Но вот кваканье, плюханье и гркжанье несчастных героев “Плейстешена”, гробящих друг друга всеми известными, а также доселе неведомыми способами, сменилось тоскливыми завываниями Курта Кобейна — это означало, что игра закончена, и сейчас на кухню явится ребенок с вопросом, чего ему поесть.

Отстранившись от Сашки, я для порядка спросила, когда он собирается на мне жениться.

Сашка робко ответствовал, что хотел бы сделать это тридцать первого декабря. Я хмыкнула: — “Уточни, какого года?”

— Не надо делать из меня монстра, — обиделся Сашка.

— Учти, если ты опять собираешься задвинуть эту тему лет на пять, я не пойму, — предупредила я со смехом.

— На четыре, — серьезно ответил Стеценко, и мы оба прыснули.

А как только наладилась моя личная жизнь, мною овладел страстный воспитательский зуд.

— Гоша! — крикнула я, поскольку ребенок подозрительно задержался с вопросом об ужине.

Послышалось шарканье тапочек — это мое юное чадо, еле волоча ноги, прибрело на кухню.

— Почему ты шаркаешь? — строго спросила я.

— Началось, — невнятно пробормотал Гоша, глядя в сторону.

— Что ты бубнишь? — продолжала я. — Говори четко.

— А я ничего не говорю, — так же невнятно отвечал ребенок.

— Ты уроки сделал?

— Почти, — был дан ответ.

— Что значит “почти”?

— Ну, в кровати почитаю историю.

— А что, только историю задали?

— Ну… Я утром прочитаю литературу, а математику сделаю на перемене.

— Гоша, — расстроилась я. — Ну как ты не понимаешь, что уроки надо делать не ночью и не на перемене, а на свежую голову?

— А зачем?

— Чтобы знания получать! Ты же в школу ходишь не только потому, что я тебя заставляю, а потому, что тебя там учат тому, что должен знать человек.

Ребенок бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось, что в гробу бы он видел эту школу, если бы его не заставляли туда ходить, и что все, что должен знать человек, он вполне в состоянии почерпнуть из игры в “Плейстейшен”. Я засмотрелась в эти ясные глаза, вспомнила страшных убийц и бандитов, которые писали мне письма из колоний, приходили повидаться со мной после отсидки, уверяли в том, что, общаясь со мной, многое поняли и загорелись желанием стать лучше… И осознала, что мои подследственные — просто благодарный материал для воспитания по сравнению вот с этим чудным мальчиком из, смею надеяться, интеллигентной семьи, родной кровиночкой, которому хоть кол на голове теши — в одно ухо мои правильные слова влетят, в другое вылетят.

Гошка, видимо, уловил перемену в моем настроении. И будучи, так же, как и я, человеком абсолютно неконфликтным, ненавидящим состояние холодной войны, тут же принял меры к смягчению обстановки, в силу своего разумения:

— Ма, я учусь, как могу. Может, мне тяжело хорошо учиться.

— А ты не пробовал, — саркастически заметила я.

— Пробовал. Ты не учитываешь, что с того времени, как ты была школьницей, объем информации значительно возрос.

Стеценко восхищенно смотрел в рот моему сыночку. Гошкину бы демагогию, да на мирные цели, раздраженно подумала я.

— А жить по-человечески ты хочешь? Для того чтобы у тебя была возможность жить по-человечески, надо учиться.

— Ты имеешь в виду, что надо будет деньги зарабатывать?

— Естественно. Если ты не планируешь всю жизнь круглое катать, плоское таскать, то надо учиться, чтобы потом заниматься тем, что тебе нравится. Вот чем ты хочешь в жизни заниматься?

— Играть на гитаре в подземном переходе, — не моргнув глазом, ответил он. У меня началось сердцебиение.

— Ты думаешь, что выше подземного перехода не поднимешься?

— Ну ты же сама говоришь, что надо заниматься тем, что нравится. А мне учиться не нравится.

Моя педагогическая мысль беспомощно буксовала в поисках контраргументов.

— С твоим зачаточным образованием у тебя выбора не будет. Придется заниматься какой-нибудь грязной неквалифицированной работой. А потом, в подземном переходе тоже конкуренция.

— Ну, у меня же связи в прокуратуре, — он хитро прищурился.

— Ты что, думаешь, что прокуратуре больше заняться нечем, кроме как крышевать в подземном переходе?

— Да ладно, чего ты на этом зациклилась?

— Зациклишься тут, — проворчала я. — Я же ничего от тебя не требую, только учись, но ты и этого не делаешь. Что ж ты таким тунеядцем растешь?

— Ну хочешь, я брошу школу, пойду работать… — он на мгновение задумался, соображая, чем бы меня еще утешить, но тут же нашелся, — и женюсь?

— Только твоей жены мне тут не хватает для полного счастья, — простонала я, но не смогла сдержать улыбку, представив эту малолетнюю макаку женатым. Он, конечно, знал, как меня развеселить. — Вас обоих обслуживать… А потом, кто на тебя позарится? Посмотри на себя в зеркало.

— А чего? — он попытался осмотреть себя с головы до ног в отражение в телевизоре.

— А того. Ты сутулишься так, что скоро у тебя вырастет горб. Когда ты стригся в последний раз? Удивляюсь, что тебя еще в школу пускают. Я уж не говорю о культурном уровне. В комнате у тебя такой бардак, что даже с закрытыми глазами входить страшно. И мыться надо чаще.

— Я помоюсь, — пробормотал он, прикрывая пальцем пятно на джинсах. — Испытаю неизведанные ощущения.

Нет, не могу я на него злиться.

— Да выпрямись же ты, чудовище! — я легонько стукнула его по спине с выпирающими лопатками.

Стеценко со снисходительной улыбкой слушал наш занимательный диалог. Сыночек мой, естественно, в некотором роде работал на публику. Если бы мы с ним наедине препирались, он бы так не фонтанировал. Чувствуя безмолвную поддержку, которую мужчины, вероятно на гормональном уровне, помимо своей воли оказывают друг другу, Гошка в конце концов с обескураживающей простотой заявил мне:

— Получается, что я самый плохой ребенок в мире. Хорошо еще, что я легкомысленный такой: ты говоришь, а мне все равно. А был бы я посерьезнее, давно бы уже самоубился, наверное…

Я развела руками, не зная, как реагировать на такое признание, и позорно бежала с поля боя в ванную, остро завидуя тем, у кого дочери. Краем уха я слышала, как Гошка с Александром о чем-то болтали, причем ребенок был гораздо более оживлен, чем во время беседы со мной. Как только я появилась на кухне, он тихо прошмыгнул мимо меня и скрылся в своей комнате; я понадеялась, что он там стал учить уроки, а не хламить, грызть чипсы и готовиться к дебюту в подземном переходе.

— Что ты так расстраиваешься — нормальный, хороший ребенок, — попытался успокоить меня Сашка.

— Ну да, Хрюндик мой не самый страшный вариант, — признала я, — бывает хуже. Но мне-то хочется, чтобы он был лучшим.

— Да он и будет, перерастет свой переходный возраст и возьмется за ум.

— Возьмется, когда будет уже поздно, и средний балл аттестата будет ближе к нулю, чем к пятерке, — я запереживала с новой силой. Сашка обнял меня и стал утешать доступными ему средствами.