Отступник - Страница 108

―

Я была другой, — прошептала она, касаясь бедер кончиками пальцев, — я была совершенно другой. Но сколько же мне лет, нет еще и сорока... Разве же это много?

Она провела ладонью по животу, дотронулась до левой груди, разделенной на неравные доли толстым шрамом.

«Священные воды Миуса, почему зверь не убил меня тогда?»

Верховная жрица сильнее сдавила кожу. Почувствовав резкую боль, она разжала пальцы и отвернулась. Постояв несколько минут, женщина оделась.

К сторожевой вышке у восточных ворот Светлана и разводящий караулы подошли одновременно.

―

Верховная жрица? — удивился он. — Что-то произошло?

Женщина, ничего не ответив, посмотрела на воина, будто видела его насквозь, отчего тот заерзал, не понимая свою вину.

―

Я хочу заступить на пост.

―

Но это не совсем по уставу, — разводящий потер лицо, — хотя, конечно, вы имеете право...

―

Вот и отлично, — холодно проговорила жрица. — Я заступлю на центральный пост, а вы, как положено по уставу, запишите это куда положено по уставу.

―

А тот солдат, вместо которого вы будете? — не отступал воин. — Вы разрешите ему быть на вышке?

―

Он мне не нужен, — нахмурилась женщина. — Я сама справлюсь.

―

Ну, как скажете, — пожал плечами вояка, удивляясь дурацким капризам вышестоящих и решив, что поставит солдата караулить внизу, просто на всякий случай.

Прошло больше шести часов, с тех пор как Светлана поднялась на вышку возле Центральных ворот. Ближе к вечеру августовский зной накрыл землю тяжелым душным покрывалом. Неподвижный воздух делал жару совершенно невыносимой, однако жрица будто не замечала пекла, и даже маленькую фляжку с водой, которую принесла с собой, она опустошила лишь наполовину. Женщина всматривалась вдаль, но в степи было пусто; изредка между кустарниками появлялось небольшое стадо овец, охраняемое несколькими пастухами и собаками. Над Азовским морем виднелись черные точки: молодняк птеродактилей высматривал рыбу.

Скоро должны были смениться посты, а отряд, ушедший в таганрогский поход, все не показывался, хотя по расчетам, солдаты должны были вернуться в Лакедемон еще вчера, или хотя бы прислать кого-нибудь с известием о победе.

Тревога в душе Светланы нарастала, и в какой-то момент достигла своего пика, превратившись в самоистязающее желание броситься с вышки вниз, чтобы больше никогда не видеть ни сына, ни мужа, ни Анатолия Алфераки, никого другого. Остановила женщину только мысль о той уродливой куче окровавленных костей, в которую она превратится, и какое это будет развлечение для охающих и ахающих сограждан. Но если бы была возможность стереть с лица земли весь Лакедемон, весь абсурдный мир и остаться одной на каком-нибудь необитаемом острове без мутантов и вечного военного положения, но главное — без людей, то на это Верховная жрица с радостью бы согласилась. Как прекрасно было бы оказаться там, где нет любопытствующей тупости, глупых условностей, черной человеческой зависти и не менее черного лизоблюдства, там, где не нужно огораживаться непробиваемым забором высокого статуса. С тех пор, как она убила лютоволка, быть Верховной жрицей для Светланы означало лишь благостную возможность ограничить общение с окружающими людьми, а вовсе не возвыситься над ними, как думали некоторые.

Уже несколько часов злое предчувствие томило женщину: война могла принести ветер перемен, который сметет толстый слой пепла с ее души, разрушит стены, защищающие от внешнего мира, заставит все измениться...

Вдруг в колеблющемся мареве горизонта Светлана заметила столбик пыли. Она схватила бинокль, который был на каждой вышке, но смогла рассмотреть лишь неясное движение: кто-то брел по дороге в сторону Лакедемона. Сердце женщины забилось, лицо охватил жар. Пытаясь взять себя в руки, она прикрыла веки, отшатнулась от ограждения и задержала дыхание, пока не почувствовала гулкие удары пульса в висках, тогда Светлана с жадностью впустила в себя знойный августовский воздух, обжегший горло, и вновь посмотрела в бинокль.

Верховная жрица сперва не поверила своим глазам, когда узнала Антона, плетущегося по обочине. На нем не было бронежилета, лишь какое-то грязное подобие рубахи, пыльные штаны и замызганная тряпка, повязанная на голову. Изредка царь останавливался, поворачивался и начинал жестикулировать, будто с кем-то разговаривая.

Самое худшее, что только можно было себе представить, свершилось: потеряв армию, Антон возвращался без щита и не на щите. Он умудрился не погибнуть, не исчезнуть бесследно в проулках мертвого города, а прийти с позором домой. Он погубил тридцать с лишним солдат, сына и себя. И значит, до конца жизни Светлану ждало лишь бесчестие, презрение, жалость, унижение.

Верховная жрица, уронив бинокль, стерла слезу.

«Волчицы не плачут...» — сгорбившись, прошептала она, спустилась с вышки и засеменила в сторону дома.

Возле Мариупольских ворот Лакедемона несколько граждан разговаривали с начальником караула. Поэтому они не заметили, как часовой покинул пост, и, к счастью для Светланы, все обошлось без объяснений. Женщина шла, опустив голову, стараясь ни с кем не пересекаться взглядом. Несколько раз она сталкивалась с прохожими, но, не оглядываясь и не обращая внимания на извинения, продолжала идти вперед, пока не оказалась на родном пороге. Открыв дверь, Светлана оглянулась на Дворец Собраний, на красавицы-ели и на арку с часовым. За бывшим Домом Культуры располагалась Стела Героев, на камнях которой никогда не будет выбито имя ее мужа. Ураганный ветер перемен снес все преграды, обнажив для колких насмешек и обжигающего презрения усталое сердце Верховной жрицы.

Женщина вошла в дом. На кухне, возле печи суетилась рабыня. Заметив стоящую в дверях Светлану она, вздрогнув, уронила половник.

―

Хозяйка?

―

Пошла вон, — тихо проговорила Светлана.

―

Но суп... — рабыня бросила растерянный взгляд на кастрюлю с закипающей водой.

―

Пошла вон!!! — заорала Верховная жрица. — Вон из дома!!!

Служанка опрометью выскочила из кухни, а Светлана, проводив ее взглядом, направилась в спальню.

Ну вот, теперь она абсолютно одна. Одна в стенах родного жилища. Последние мгновения былого покоя...

Светлана повернула голову в сторону кровати — единственного места, где периодически нарушалось ее одиночество, потом перевела взгляд на роскошный шкаф, сделанный из резного ореха. Когда-то там висели лучшие платья во всем Лакедемоне, но со временем жрице полюбились черные и серые тона, и она перестала наряжаться. Светлана посмотрела на окно, плотно занавешенное тяжелой шторой — уже давно в эту спальню не было доступа солнечным лучам, только луне и звездам позволялось ночами заглядывать в гости.

Теперь все это не имело никакого смысла: ни стены дома, ни занавески не спасут жену опозоренного мужа. Жрица подошла к зеркалу. Из полумрака зазеркальной комнаты на нее смотрела не женщина — обессиленная волчица.

Светлане захотелось разрыдаться, как иногда в старые времена. Но волчицы не плачут. Они просто не умеют плакать. Они могут разве что выть...

И, опустившись на колени, жрица завыла смертельно раненным лютоволком, обратив помутневший взгляд к потолку.

А ведь когда-то на свете жила маленькая девочка, открытая всему прекрасному, доброму, и несчастья словно обходили ее стороной. Но постепенно, вступая во взрослую жизнь, девушка научилась жаждать, добиваться, интриговать, манипулировать и поступать в соответствии с целесообразностью.

И чем старше становилась женщина, тем чернее виделся окружающий мир.

В памяти жрицы всплыла последняя ночь старой эпохи, когда она переступила невидимую черту. Она изменила. Но не пареньку-гуманитарию, такому слабому, смешному и незадачливому, а самой себе. Именно тогда было принято решение, что можно и должно идти по спинам, по головам других, что так и только так обретают успех, силу.