Отрицательный отбор (СИ) - Страница 9

Моя фамилия была Гудинович -- чисто польская. Меня пытались усовестить, как ксендзы Козлевича: "Доконд пан идзе!" И поменять национальность. Или хотя бы взять "карту поляка". Мне было за тридцать лет, у меня уже подрастали двое детей. В эти годы меняют мировоззрение только идиоты. А то уж больно мои метания напоминали мокрую полосу, которую оставляет под собой шагающий бык, которому приспичило на ходу.

Хотя, надо признаться, я одно время сошёлся с местными свядомыми. Ходил на их сборища под бел-червонно-белым прапором и литвинской "погоней" -- белым рыцарем на коне. И даже в пьяном угаре мечтал, правда, не о Белоруссии от Бреста до Владивостока, а о "белорусской Швейцарии", но книги братьев Солоневичей, о которых мне рассказал старик Ахто из Осло выбили дурь из моей башки. Я наконец-то скрепя сердце признал, что никаких белорусов, россиян и украинцев до 1918 года не было, не было даже триединого русского народа, а был единый русский народ, рассеянный по шестой части суши, но один, хотя и не единый. Русский -- человек почвы, а не крови. Вспомнить хотя того эстонского солдатика на границе, который готов порвать любого русского за подачку от европейского хозяина. Пораженные космополитической заразой ветви русского дерева следует отсечь и сжечь, чтобы заразу не распространяли. Так я стал русским по духу вопреки моим сложным генетическим линиям, в которых не было ни единого русского.

5

На пенсию я по полному праву вышел к столетней годовщине Великой Октябрьской социалистической революции в 2017 году. "Проходимцы", то есть горнопроходчики, долго не задерживаются на работах под землёй. Силикоз съедает лёгкие -- лёгочная жидкость растворяет микроскопические частички песка, превращаясь в губительную кремниевую кислоту. Пришлось выбираться на поверхность. Строительство подземных сооружений -- поработал прорабом на стройке. Ну, там, подземные гаражи всякие под офисными зданиями, подземные переходы на авторазвязках, путепроводы.

Но мои тринадцать лет подземного стажа почти не сказались на пенсии, которую мне назначили на уровне среднестатистического почтальона. Мы ведь уже стояли почти на пороге Европы, а пенсия для трудяг -- пережиток социализма. Пенсионного содержания достойны только госслужащие рангом не ниже третьего. А я -- горный мастер, прораб, инженегр. Не депутат, понимаш, и не госчиновник администрации президента, не ментовский генерал и даже не генеральный прокурор.

Я бы помалкивал себе в тряпочку до самой смерти. На мою пенсию можно было бы скромненько доживать свои оставшиеся мне годки на дачных грядках. Да тут кредитные банки принялись свирепствовать не по-детски, а по-европейски. Довольно скоро после реформ финансовой системы страны на западный лад моей льготной пенсии едва хватало на оплату коммунальных услуг. Судьба задолжника за квартплату -- остаться без крыши над головой. Пенсионер должен работать, а безработица в стране зашкаливает за красную метку на циферблате манометра на перегретом паровом котле. Чем больше выселишь злостных неплательщиков, тем скорей многоэтажный дом перейдёт в собственность банка. Всё правильно -- введи свободную экономику в самой благополучной стране, уже через год-другой появятся безработные, бездомные и голодающие. Ничего другого я и не ждал.

Обе дочки мои были удачно замужем. Сделали меня дважды дедом. Жили отдельно от нас с бабкой. Я бы просто жил-выживал безо всяких идеологических вывертов и плевать хотел на всю политику и Европу. Но Европа сама впёрлась к нам без спроса не на постой, а как полноправная хозяйка, старая жирная потаскуха. И мой город стал разрастаться, как раковая опухоль, вширь и ввысь.

Скромненькое нагромождение наших простеньких многоэтажек очень долго маячило за старой кольцевой дрогой из-за березовых рощиц и запущенных колхозных яблоневых садов. Когда-то легендарный правитель Машеров хотел превратить свою синеокую республику в яблоневый рай. И превратил бы, если бы его самого не сбили на пике карьеры.

Напротив моего дома у реки по строго параллельным посадкам вековых дубов и лип можно было догадаться, что там был подъезд к панской усадьбе. А по чёрным сваям, торчащим недалеко от берега из воды, было видно, где именно давным-давно был деревянный мост. К высокому обрыву неподалёку от реки прилепились чёрные развалины, похоже, костёла -- всего полстены и фундамент. Дети побаивались этого места, которое у них называлось почему-то "чёртов дом". К тому же в яблоневых и грушевых садах можно было из зарослей бурьяна бухнуться в скрытую буйной зеленью глубокую яму -- подвал какой-нибудь панской службы. А подвалы-склепы у польских панов были глубокие и вместительные. Чревоугодие и пьянство в Речи Посполитой магнаты не считали за порок, жратвой и питьём забивали подвалы. Католические прелаты на этот счёт скромно опускали очи долу, а то и вовсе закрывали глаза, потому что и у самих пузо выпирало из-под сутаны так, что наперсный крест впору бы называть набрюшным. Потому как чревоугодие -- мать всех пороков. Или уже не так?

С моего балкона я любовался буйной порослью, скрывающей "чёртов дом", обвитый диким хмелем. Особенно красив был трёхсотлетний дуб на вершине холма над обрывом, где покоились развалины костёла. Зайцы резвились в заброшенных яблоневых садах, с ветки на ветку прыгали белочки, ну и лисички там подъедались.

Потом с ослепительными улыбками фотомоделей в исподнем с реклам и мультяшными чудищами из фильмов ужасов пришёл долгожданный дикий капитализм, которого ждали почти все как наступления царства безделия и халявы, так наши люди представляли рай капитализма по западным кинокомедиям. Наши окрестности преобразились. Берёзовые рощи и колхозные яблоневые сады пошли под нож бульдозера. На их месте воздвигли диковинные отели, мотели и бордели, казино и круглосуточные рестораны, всенощные искусственные катки, боулинги, сауны с бассейнами и прочие всякие развлекательные центры с фейерверками и воплями пьяных гуляк по ночам.

И белорусская скромная, ночью темноватая и тихая столица, некогда фортификционный и торговый центр третьестепенного древнерусского княжества, затем еврейский штетль и деревянный губернский городок почти на уровне уездного, а после войны с фашистами -- полноправная европейская столица, отстроенная в стиле сталинского ампира и хрущобных микрорайонов, местами превратилась в европейский город. Злачными местами, надо бы сказать.

До неузнаваемости преобразилась столица якобы независимого государства с выведенным в пробирке населением, которое никак не смогло за сто лет сплотиться в единую белорусскоязычную нацию, несмотря на все потуги добродетелей за бугром, за лужей и за забором. Повсюду висели указатели на латинице почему-то в чешской транскрипции. Так и свербело в заднице навсегда избавиться от русского языка, но русская речь царила повсеместно. Не удалось внедрить искуственный польский диалект, что запросто дважды получилось у немцев в во время оккупации Первой и Второй мировой. Тогда все шутцманы и расстрельные подразделения отдавали команды только на белорусском в том виде, как его представляли будители нации. А в мирное время русскость так и пёрла из всех щелей, как их ни затыкай.

Минск с восторгом принял архитектурную вестернизацию из стекла бетона с изломанными формами, подержанное автобарахло и крикливые дешёвые шмотки для стран третьего мира. Сбылась мечта почтенной авторессы "Хижины дяди Тома", что когда-то европейцы глянут на мир ярких цветов и полутонов глазами негра, которого привлекает всё яркое, броское и блестящее. Но я не о том хотел рассказать. Среди скопища развлекательных строений на месте развалин "чёртова дома" воздвигли удивительное трехэтажное здание из кривых геометрических плоскостей, смешно сопряжённых друг с другом. Над ним по ночам горела яркая вывеска: