Отрешённые люди - Страница 2

И нынче, перед открытием в Ирбите ярмарки, соблазнил он Ивана отправиться тайно туда и высмотреть все нарушения, творящиеся там, а потом, поймав с поличным наблюдающих за торговлей таможенников или иного кого, сообщить о том губернатору и в знак благодарности за изобличение ждать награды немалой. Сам Иван мечтал не столько о награде, как о сладостном миге, когда докажет всем и вся, насмешничающих над ним, что не лыком шит, а делает важное государево дело, что самому прокурору губернскому сделать не под силу.

И вот теперь он лежит на соломе, связанный и беспомощный, и везут его не иначе как обратно в Тобольск для предания позору, а то и еще чему похуже.

Сани глухо ударились о ледяную кочку, подпрыгнули, накренились, и Иван, не в силах удержаться, больно ударился грудью о непокрытый соломой настил, зло выругался, сплюнул сквозь разбитую кровоточащую губу.

– Чего, не нравится? – спросил, чуть повернув в его сторону голову, Яшка Ерофеич, тускло сверкнув в сумерках изъеденными, щербатыми зубами. – А ты думаешь, честным людям нравится, когда ты на них напраслину возводишь? Помайся, покряхти, потужься, авось, пока до Тобольска доедем, и поумнеешь чуть.

– Убью, собака! – не сдержав злости на помощника пристава, выругался Иван.

– Да ты никак меня пужать вздумал? Да я тебе сейчас так вдарю… – Яшка поискал глазами, чем бы можно было побольней огреть обидчика, но, ничего не найдя, с размаху вмазал, целя по губам, тяжелой заиндевевшей овчинной рукавицей. Но промахнулся, зацепил по глазу, и боль на короткий момент ослепила Зубарева, он дернулся и, поджав в коленях ноги, изловчившись, саданул подошвами сапог в близкую Яшкину, злорадно ухмыляющуюся физиономию. Тот едва не вылетел из розвальней, громко взвыл и заорал казачьему вахмистру:

– Эй, останови коней, тебе говорю! Где у тебя топор?! Зарублю гада! – Вахмистр, не оборачиваясь, натянул поводья, не спеша повернулся к Яшке, который уже успел отыскать под соломой завернутый в дерюгу топор, схватил его за рукоять и теперь приноравливался как бы ловчее ударить им Ивана. Вахмистр выхватил из его рук топор. Для острастки саданул кулаком в живот, недовольно проворчал:

– Не балуй, нам его живым привести велено в острог. Ты убьешь али покалечишь, а мне ответ придется держать.

– Какой за него ответ? Замерз по дороге, и концы в воду. Он первый пообещал меня жизни лишить. Слыхал, поди?

– Эх, руки у меня связаны, а то бы я тебе показал…

– Помолчал бы лучше, – небрежно махнул рукой невозмутимый вахмистр, – а то заткну рот варежкой, и тогда вовсе слова не скажешь.

Понимая, что слова вахмистра не простая угроза, Иван замолчал и кинул злобный взгляд на Яшку, словно кипящей смолой обжег. Тот в ответ лишь развязно зевнул, выказывая полное презрение к пленному.

Меж тем вахмистр соскочил на землю, до ломоты в костях потянулся, расправил широко плечи и потянул носом воздух, затем не спеша нагнулся к саням, приподнял чуть бочонок, вытянул из него пробку, приставил деревянную кружку и наполнил ее до краев, поднес ко рту. По запаху, долетевшему до него, Иван понял, что в бочонке не иначе как крепкое, хорошей перегонки, ржаное вино, и тяжело вздохнул, понимая, его угощать не станут. А вахмистр деловито достал из дорожной сумы шмат сала, понюхал его, довольно осклабился и по-волчьи куснул, смачно зачавкал, поводя заледеневшими рыжими усами.

– Налей и мне, – почти жалобно попросил его Ерофеич, – озяб. Вахмистр продолжал жевать сало, отщипывая и отправляя в рот кусочки ржаного хлеба, словно не слышал просьбы помощника пристава, сосредоточенно уставясь на понурые стволы ближнего осинового, вперемежку с молоденькими березками, небольшого колка. – Слышь, Серафимыч, – вновь подал Яшка голос, – плесни и мне.

– Тебе, говоришь? – зевнув, переспросил вахмистр. – Можно и тебе, отчего ж нельзя. Купцы нам с тобой полный бочонок в дорогу дали, глядишь, и на обратный путь останется, но много не налью, не обессудь, – и подставил кружку под тонкую струю светлой жидкости, но наполнил кружку лишь наполовину.

– Эх, хорошо родимая пошла, – крякнул, возвращая кружку обратно, Яшка.

– Тебе, поди, тожесь налить? – обратился вахмистр к сопевшему на задке саней Зубареву.

– Налей, коль не шутишь, – отозвался тот, – а то как юрты татарские проехали, то ног совсем не чую.

Вахмистр нацедил ему полную кружку, что не укрылось от бдительных глаз Ерофеича, который, однако, промолчал, резонно не желая ссориться с вахмистром. А тот осторожно приподнял голову Ивану и медленно влил вино ему в рот, затем отмахнул ножом солидный кус сала, положил на краюху хлеба и держал так возле рта пленного, пока тот не закончил есть.

– Чего ты с ним тут цацкаешься? – не вытерпел наконец Яшка. – Под мосток бы спихнули, и дело с концом. К утру, глядишь, отошел бы уже. А то вези его, мерзни…

– Скорый ты больно, – равнодушно продолжая жевать, отозвался негромко Серафимыч. – Чем он тебя так обидел? Давно ли решился убивцем стать?

– Чем меня обидел? А я тут при чем? – Он быстро схватил с саней кружку, нагнулся и без спроса нацедил ее себе до самого верха из чуть заиндевелого бочонка. – То он не меня обидел, а весь народ честной.

– Ага, честной, – прокашлявшись, сиплым голосом возразил Зубарев. – Много ли в вас, ворах, чести осталось?

– А сколь ни на есть, вся наша. – Яшка воровато зыркнул на Серафимыча, отступил от саней и там, смакуя, выпил вино, сморщил сизый нос, почмокал бескровными губами и потянулся, расхрабрившись, опять же без спроса за салом.

– Я вас, воров, все одно на чистую воду выведу, – пыхтел, с трудом ворочаясь, Иван Зубарев, – а то взяли манер купцов обирать да денежки в карман к себе приворовывать. И ты, Яшка, в том воровстве замазан не меньше других, потому меня и страшишься.

– Мое дело – сторона, – ничуть не смутясь, с усмешечкой отвечал Яшка. – Ты меня словом своим никак обидеть не сможешь. Велено мне с тобой до Тобольска ехать, потому и тут я. А велел бы советник Коротнев чего другое, то…

– Мазурик он, твой советник! – с неожиданной яростью выкрикнул вдруг Зубарев, перебивая Яшку. – В остроге ему место, мошеннику! Отпишу в Сенат, и его мигом на дыбу поволокут, а следом и тебя, продувную бестию. Попомнишь тогда мои слова, когда палач тебе под босые пятки огонек подведет, запоешь соловьем, защелкаешь.

– Ой, испужались мы твоих россказней, – вызывающе завихлял задом Ерофеич, слегка захмелевший. – Лежи да молчи, пока цел. А не то, не ровен час, не доедешь живым до Тобольска.

– Цыц, – с силой дернул его за рукав вахмистр. – Погрелись, и айда дале ехать. Ночь скоро, ночлег найти надобно, успеть бы до темноты.

Яшка тут же замолк, втянул головенку в плечи и лишь кинул красноречивый взгляд на бочонок, когда Серафимыч грузно опустился на него. Когда лошадь чуть дернула пристывшие к дороге сани, то Яшка, зло скрипнув зубами, изо всех сил пнул кованым сапогом Зубарева, от чего тот съехал по соломе вниз, сполз к самому краешку саней и, не удержавшись, скатился на дорогу. Вахмистр тем временем хлестнул по боку лошаденку, чтоб шла поживей, и вскоре сани скрылись за ближайшим поворотом, оставив Ивана одного посреди зимнего сибирского тракта со связанными сзади руками лежать, уткнувшись лицом в сыпучий искристый снег.

Именно снег, набившись в рот и запорошив глаза, помешал Ивану крикнуть вслед удаляющимся саням. Он с трудом перевернулся на живот и попытался встать на колени, но после нескольких неудачных попыток сообразил, что сделать это лучше лежа на боку, и, наконец, тяжело отдуваясь, поднялся на ноги, раздосадованно, запоздало закричал, не надеясь, что его услышат, прислушался. Но до него донесся лишь удаляющийся перезвон бубенцов да крик возницы, подгоняющего уставшую лошадь. Тогда Иван попытался подобрать скатившуюся с головы шапку, присев на корточки, зацепил ее пальцами, но надеть обратно на голову одному, без посторонней помощи, со связанными назад руками, то мог сделать лишь кто-то из цирковых актеров, но не полузамерзший человек, которому сейчас и нос почесать рукой и то было невозможно. А потому он зажал шапку в горсть меж начавших стынуть пальцев и медленно побрел вслед за исчезнувшими из виду санями.