Отрешенные люди - Страница 4

Купцов было трое - все крепкие, жилистые, мосластые, низкорослые, с косматыми бровями, по-азиатски широкоскулые, одинаково стриженные, да и близкие по возрасту. Сидели они степенно, зная себе цену, слова произносили с расстановкой, внимательно щупая глазами губернатора, цену которому тоже знали, на свой манер, конечно, поскольку так был устроен их мир, где они выросли и жили. И сам Сухарев знал о том, понимал, что за люди перед ним, какого порядка, устройства, и скажи он им сейчас, мол, требуется на некое важное дело по тыще рублей с каждого, не дрогнут, не взропчут, а поскребут в сивых кудлатых головах и начнут сбивать цену, жалиться на нелегкую долю, а потом все одно найдут, соберут, вывернутся, коль сам губернатор востребовал. Но знал Алексей Михайлович и другое - только заикнись он о деньгах или ином подношении, скажем, в полдень, как уже к вечеру начнут судачить на всех углах о мзде, испрошенной с купцов. Разговоры те дальше знакомцев и сродников не пойдут, но оступись он, пошатнись кресло под государевым портретом, как припомнят ему все грехи и грешочки, навалят с головы донизу, навешают всех собак, а, чего доброго, иной доброхот наймет за штоф разведенного вина суетливого, вечно потного от страха и усердия ярыжку и тот напишет, настрочит десять коробов, не иначе как в правительствующий Сенат. А тогда... прощай карьера, губернаторское кресло, и счищай с себя до конца жизни грязь, помои, вылитые в урочный час правдолюбами, коим он ничего дурного сроду не делал. Потому Алексей Михайлович, будучи человеком неглупым и от природы осторожным, никогда без особой нужды не пользовался властью и положением для личной выгоды. Но и делал вид, что не замечает забытых, будто бы ненароком, у себя в кабинете или приемной узелков, пакетиков, а то и котомок, одним ароматом выдававших неповторимый дух жареного гуся или малосолого муксуна, поступая по обычаю предшественников и всех российских губернаторов, не брезговавших подобными подаяниями. Вот и сейчас он привычно глянул купцам под ноги, ожидая увидеть нечто подобное, но, не найдя ничего постороннего для государственного помещения, отметил про себя, что пришли купцы с просьбой серьезной, которую гусем или даже поросенком не покроешь, и успокоился, даже повеселел, попробовал сосредоточиться, понять, чего хотят от него неулыбчивые просители.

... - И терпим мы убытки от приказных, таможенных и других государевых людей, что наоборот должны нам помощь во всех делах оказывать, всячески беречь, охранять, о прибыли нашей печься, - по-сибирски нажимая на "а", вещал, словно глашатай на главной площади старший из них, Михаил Корнильев, состоявший, если губернатору не изменяла память, выборным президентом городского магистрата.

"Ишь ты, чего захотел, - усмехнулся про себя купеческим словам Сухарев, - чтоб приказные о твоих прибытках думали! На кой им тогда служба, если они о своем собственном прибытке, прежде всего, помышлять не станут, на твой купеческий карман пристально глядя, ожидая, когда ты им оттуда денежку вынешь. Чудак человек", - усмехнулся он и стал слушать купца более внимательно, даже на время забыл про угарный запах и спертый воздух.

- На прошлый год был я, ваше высокопревосходительство, в Ирбите, на ярмарке, значится, - зачастил другой купец с чистыми, как у малолетнего ребенка, голубыми глазами.

"Лев Нефедьев, - без усилия припомнил его Сухарев, - сказывали, будто бы его сынок в казачьем полку служит и квартируется в самом Санкт-Петербурге, и даже на часах несколько раз в царском дворце стоял. Может, и стоял, а может, и наврал родным, а те уже разнесли по городу, расславили... Но все одно, с этим ухо надо держать востро", - думал про себя губернатор, вглядываясь в родниковые глаза говорившего.

- И такие дела мне там открылись! - продолжал тот, смешно причмокивая пухлыми губами. - Лихоимство великое, ваше высокопревосходительство, вор на воре и вором погоняет.

Губернатор перестал слушать, вздохнул, поднес платок к носу и глянул на большие напольные часы, стоящие в углу кабинета. Скоро обед, и надо бы поскорее отделаться от настырных купцов, которые сами не знают, чего хотят, жалятся на весь белый свет и на его подчиненных. Он не Господь Бог, чтоб исправлять мир. У него, сибирского губернатора, поважней забот предостаточно, коих никто кроме него решить не сможет, не сумеет. Еще в конце лета зашевелились вдруг киргизцы, придвинулись к степным крепостям, требуют пропустить их внутрь губернии, где пастбища потучнее, будто бы много лет назад они теми землями владели. Мало ли что сто лет назад было. А он, сибирский губернатор, решай, как тех инородцев вглубь губернии не пропустить и при том не дать им с голоду помереть, поскольку нынче трава у них совсем худая выросла, и большой падеж скотины начался. Тайша ихний даже посла с грамотой к царице прислал, просит государыню помочь беде. Грамоту он, конечно, с курьером в столицу снарядил, а посла здесь, в Тобольске, попридержал, велел определить на содержание в приказной избе, пока ответ из Петербурга не получат. А киргизец этот требует, чтоб не иначе как каждый божий день ему молодого барашка резали, бабу для утех желает, вина, одежды новой. Вот народец! Подай им руку, так по локоть откусят. А тут эти крутоголовые купчины, словно дети малые, жалятся на обиды от приказных людей. Брякнуть бы кулаком по столу, чтоб они повскакивали, да опромью вон из кабинета кинулись и дорогу сюда надолго позабыли, ан нет, нельзя государственному человеку и вида показывать на дурь ихнюю непролазную, затем он здесь и посажен, чтоб слушать, слушать и жалобы те наверх далее не пускать.

- Ладно, разберусь с теми людьми, - повел головой Сухарев в сторону секретаря, что сидел у окна за небольшим неустойчивым столиком и держал наготове перо, регулярно обмакивая его в чернильницу, очищая о суконную тряпицу, всем видом показывая готовность выполнить любой приказ, - запиши для пущей памяти. - Секретарь, с усердием наклоня напомаженную голову, заскрипел по толстой, местной выделки, бумаге, выводя аккуратные буквицы. Все у вас? - спросил губернатор купцов, в очередной раз кинув взгляд на часы, где стрелке осталось пройти лишь одно деление до начала долгожданного обеда.

- Никак нет, ваше высокопревосходительство, - твердо выговаривая слова, заявил самый пожилой из них, Евсевий Медведев.

- А ты на кого жалуешься? - брезгливо сморщился Сухарев, приготовившись выслушать очередную тираду о лихоимстве.

- Прошение у меня, ваше высокопревосходительство, - вздохнул тот, и губернатор понял, что безнадежно опоздает на обед, а значит, опять встретит насупленную жену, которая из-за своей врожденной немецкой пунктуальности не терпит опозданий и тем более отговорок о долге, службе и прочих пустяках, которые для нее, женщины, были не более чем скучными делами.

-- Говори, чего просишь, - ободряюще махнул в сторону Медведева рукой Алексей Михайлович.

- Дозволения прошу вашего бумажную фабрику открыть, - чуть кашлянув, сообщил купец.

- Фабрику, говоришь? - удивленно поднял брови губернатор, не найдя сразу, что ответить. - Зачем тебе фабрика?

- Как зачем? - в свою очередь недоуменно переспросил Медведев. - Бумагу на ней выделывать стану.

- И добрую бумагу али как эта? - ткнул в сторону секретарского стола пальцем Алексей Михайлович.

Медведев чуть прищурясь посмотрел на лист, по которому торопливо бегало остро отточенное перо, и неожиданно широко улыбнулся.

- Так и думал, что ваше превосходительство о том спросит. Худая бумага и стоить мало будет, а за хорошую и цену добрую дадут.

- Правильно говоришь, - согласился Сухарев, не отрывая глаз от часовой стрелки: она уже достигла самого центра отметки "12" и теперь медленно начинала преодолевать ее, напоминая губернатору о сведенных к переносью тонких бровях жены. - Чего от меня хочешь?

- Так, я говорю... Соизволения вашего испрашиваю.

- Где фабрику ставить думаешь? - Сухареву было абсолютно все равно, где купец замыслил ставить, будь она трижды неладна, свою фабрику, хоть у черта на куличках, лишь бы скорее заканчивал, но, будучи человеком государственным, он должен был вновь и вновь задавать вопросы, вникать в суть дела.