Отречение от благоразумья - Страница 6

Мне пока не доводилось слышать ни о пражском кардинале Маласпина, ни о некоем господине Штекельберге, ни о непонятном Ордене, на каковой кардинал открыл охоту и, судя по паническим строчкам, не преуспевал. Однако что-то мне подсказывало: в ближайшие месяцы нам придется распроститься с уютом Консьержери и сменить эти ставшие почти родными древние стены на тяготы долгого пути.

Спускаясь по лестнице, я почему-то пребывал в уверенности, что нашего гостя проведут в одну из комнат на нижнем этаже, но по дороге выяснилось — неизвестный пожелал быть размещенным не где-нибудь, а в подвале! Кого это к нам принесло? Неужели вернулись добрые старые времена и защищенные от чрезмерно любопытных глаз и ушей подвалы считаются лучшим местом для встреч?

В подземельях Консьержери сохранился дух минувших времен — спертый, тяжелый и отдающий застарелой плесенью. Вдобавок, добавляя необходимый завершающий штрих, там капало с потолка и стен, а откуда-то доносилось непонятного рода зловещее урчание, жужжание и гудение (потом я выяснил, что это всего лишь горячий воздух в каминных трубах и вода в, пардон, отхожих местах). Мсье Жак Калло, придворный художник принца Конде и автор десятков кладбищенских пейзажей от которых несносно разило плохо скрываемой некрофилией, наверняка остался бы доволен нашими интерьерами и не побрезговал бы перенести их на полотно, создав неплохую жанровую картину под названием «Инквизиторы допрашивают уличенного еретика». Хотя нет... Еретик-то, похоже, сам готов на дыбу забраться, ползает на четвереньках по полу, цепляется за рясу отца Густава (тот потихоньку, но все же брезгливо отпихивает его в сторону), завывает на разные голоса, переходя от благочестивейшего «Salve Regina» к таким словечкам, которые и во Дворе Чудес с трудом поймут.

— Нас что, решили превратить в приют для безумцев? — спросил я у отца Лабрайда, раскладывая на каменной столешнице необходимое бумажное хозяйство. Святой отец (коего все мы, включая и герра Мюллера, негласно почитали за эксперта по разновидностям еретиков, безошибочно вылавливавшего как шарлатанов, так и редкие жемчужины истины в многочисленных доносах и обрушиваемых на наши головы бреднях) отрицательно покачал указательным пальцем:

— Он не безумен. Скорее, одержим. Признаки налицо: суженные зрачки, непроизвольно гнущиеся конечности, истощение, животные звуки...

— Тогда экзорцизмом его! — с искренним воодушевлением неофита предложил отец Фернандо, и осекся, заметив укоризненные взгляды старших наставников.

— Успеется, — отрезал господин папский нунций и наклонился над елозившим по мокрому полу человеком, пытаясь выяснить, что привело его сюда. В ответ последовала долгая нечленораздельная речь, закончившаяся отчетливо различимой мольбой: «Покаяния, покаяния!»

— «Пеницентиаджите» — «Всепокайтеся», — злорадно буркнул отец Алистер, и, покосившись на наше грозное начальство, мы тихонько захихикали. Семнадцатый век на дворе, а не тринадцатый, но некоторых ошибки предшественников ничему не учат. Не нового же дольчинита к нам принесло лихими ветрами? Или спятивший флагеллант — вон как рьяно пытается вскарабкаться на скамейку, над которой висят орудия утонченного ремесла наших пытальщиков, и стянуть огромный, жутковатый кнут?

Отцу Лабрайду, неприязненно взиравшему на это безобразие, очень скоро прискучило исполнять роль зеваки, и он начал действовать, для начала кликнув скучавших за дверью стражников и весьма умело (видно, сказывался долгий опыт) устроив все наилучшим образом. Незнакомца бесцеремонно вздернули с пола, окатили ведром воды похолоднее — чтобы прекратил блажить, пихнули на привинченный к полу табурет и на всякий случай приковали к стене. Создалось впечатление, что он по-мазохистски обрадовался. Теперь нам всем удалось разглядеть столь внезапно заявившегося гостя, и я подумал, что присутствую при редчайшем случае — отец Лабрайд — умудренный в своем благородном ремесле эксперт-демонолог — ошибся. Безумец чистой воды, и даже хуже того — из тех, кого порой приходится наказывать за «излишнюю любовь к деве Марии и всем святым». Чрезмерное усердие столь же вредно, как чрезмерное пренебрежение своими обязанностями.

Возраст одержимого, чье имя пока оставалось для нас тайной, я определить затруднялся. С равным успехом ему можно было дать и двадцать, и тридцать, из чего следовало: истина где-то посредине. Национальность тоже непонятна, хотя в произношении отдельных слов мелькает смутный немецкий акцент. Черняв, тощ — от природы или из-за обстоятельств, явно пренебрегает заботами о собственной внешности и производит впечатление скользкого типа. Такие с затаенным удовольствием прикидываются увечными-калечными, дабы выклянчивать на паперти любого собора Европы побольше милостыни.

Отцы-инквизиторы тем временем напряженно совещались. Мнения разделились: скептический отец Алистер полагал, что к нам угодил мошенник, коего следует допросить, выдрать как следует и отправить на рудники, где от него будет куда больше пользы. Прямолинейный Лабрайд придерживался первоначального вердикта об одержимости злым духом, хотя и не настаивал. Отец Фернандо по молодости и неискушенности собственного мнения пока что не имел. Взоры присутствующих обратились к радетельному герру Мюллеру — в этом случае принимать решения надлежало ему.

— Значит, ты стремишься покаяться? — отец Густав пристально уставился на незнакомца. Тот задергался, мыча, резко кивая и неразборчиво проклиная одолевавших его бесов. — Отлично. Приступим, братие. Секретарь, записывайте.

Можно подумать, я тут пирожками на ярмарке вразнос торгую...

Экзорцизм — дело тяжкое, неблагодарное и долгое, наполненное заунывными голосами монахов, воплями не желающего покидать человеческое тело духа, перемешанных с ором этого самого тела, которому тоже приходится несладко. Мне приходилось бывать на подобных церемониях, и я заранее приготовился к тому, что в голове у меня до самого вечера будут звенеть крики, молитвы и проклятия, листы протоколов отсыреют и чернила начнут расплываться, а спасаемый начнет говорить с такой скоростью, что я не успею записать и половины его признаний. Впрочем, как раз это не беда — то, что я не запомню, наверняка будет проходить по ведомству бреда и белой горячки.

Однако я забыл, что нунциатуру Консьержери подбирали из знатоков своего дела. Отец Мюллер и его правая рука отче Лабрайд помнили ритуал, что называется, назубок, даже не справляясь с рекомендуемым для таких случаев «Thesaurus Exorcismorum», и мне оставалось только прислушиваться, как первоначальная литания об успехе задуманного сменяется положенным пятьдесят четвертым Псалмом и молением об изгнании «злобного дракона».

Кающийся тип сидел смирно, только дрожал и хлюпал носом, но когда герр Мюллер попытался вопросить обосновавшегося в нем демона, взвился, хлопая цепями по стенам, и заблажил так, что из-за двери заглянул стражник, узнать, не нужна ли какая помощь. Цепи, к счастью, оказались крепкими, демон (теперь я уже не сомневался в правоте отца Лабрайда) — слабоватым, и, вволю подрав горло, смирился с грядущим изгнанием. Мне стало немного жутковато — наш одержимый сидел, вытянувшись в струнку и, пялясь неизвестно куда выпученными карими глазенками, отвечал на вопросы, почти не раскрывая рта, размеренным и глуховатым голосом, весьма отдаленно смахивающим на человеческий. «Впрочем, — подумалось мне, — чревовещатели со Двора Чудес умеют проделывать трюки получше этого».

Допрос повел отец Густав, изредка вмешивался педантично уточняющий некоторые подробности отец Алистер, я деловито скрипел пером и прикидывал, на сколько может растянуться это представление. Выходило, что демону можно только посочувствовать.

Я в точности записал в протокол все, что говорил демон, устрашенный грозными инквизиторами, но здесь приведу лишь самые интересные вопросы и ответы. Допрашивали, разумеется, наши светоносные отцы Густав и Лабрайд: