Отречение от благоразумья - Страница 3

С отцом Алистером и мною благосклонный читатель уже знаком, представим же остальных.

Председателем нунциатуры Консьержери, нашим апостолическим наставником и руководителем Святейший престол, как упоминалось выше, соизволил назначить Его высокопреподобие Густава Мюллера, ранее прославившегося на весь католический мир громкими процессами над еретиками-протестантами в западных областях Священной Римской империи — эдакого образцового седеющего тевтона с рыжей щетиной на лице и мрачным взглядом, при виде коего хотелось немедленно пасть на колени, признаться, покаяться и клятвенно пообещать, что впредь в твоей головушке не заведется ни одной крамольной мысли, ныне и присно, и во веки веков! И аминь! Так?

Позже выяснилось, что образ мышления отца Густава несколько напоминает охотничью повадку разъяренного медведя — «дави, пока противник не запищит и не сдастся», а более всего герр председатель трибунала обожает созерцание тщательно и вдумчиво заполненных документов (при условии, что вести записи их будет кто-нибудь другой, разумеется), и моя привязанность к возне со всяческого рода бумажками оказалась тут как нельзя более к месту. В общем, с отцом Мюллером вполне можно было иметь дело, если держаться от него на почтительном расстоянии и воздерживаться от чрезмерного злословия в его преподобный адрес.

(Приписка на полях: Через неделю осторожного приглядывания и вдумчивых размышлений я напросился на приватную беседу с отцом Мюллером, в ходе которой пришлось приоткрыть завесу тайны над кое-какими моими делишками, а самое главное, признаться в недавнем дезертирстве с поля битвы, где неустанно сражались полчища английских ведьм и Святая Церковь... По окончании аудиенции мне было разрешено и далее вести не слишком добродетельный образ жизни, не забывая при этом смотреть и слушать в оба, занося все свои наблюдения на безотказную бумагу или сообщая о них в устной форме. Обо всем остальном герр Мюллер позаботится лично.

Через два дня отец Густав нежданно порадовал меня привезенным из города рескриптом приора Ордена Иезуитов об официальном переводе некоего Райана ап Гвиттерина в парижскую апостольскую нунциатуру. Да-а, связи и возможности у нашего патрона огромные...)

Верным помощником и настоящим оруженосцем герра Мюллера в тяжкой борьбе с кознями врага рода человеческого стал уравновешенный, дюжий и белобрысый отец Лабрайд из Глазго — pater Labride, как гласила его подпись на документах в нашем архиве. Родом происходил он из уважаемого в Шотландии клана Мак Калланмор и мне всегда казалось, что тартан в клеточку и устрашающих размеров меч подходят отче Лабрайду гораздо больше, нежели ряса доминиканца и кипарисовые четки. Впрочем, черного кобеля не отмоешь добела, свинью не заставишь петь соловьем, и во что шотландца не выряди, он все равно будет искать, где бы выпить и нету ли поблизости кого-нибудь из проклятых англичан, дабы в очередной раз доказать им, кому на самом деле принадлежит гористый кусок земли на севере Британских островов.

Здоровенный отец Лабрайд не составлял исключения, изо всех сил стараясь проявлять смирение и рвение в возложенной на него миссии, однако стоило вечерком пригласить его на стаканчик-другой, да еще непредусмотрительно положить на виду любой музыкальный инструмент, обладающий струнами... Поистине, любовь к отеческим гробам и неприязнь к давним захватчикам родины порой принимает весьма диковинные формы! Впрочем, надо отдать ему должное — пел он неплохо, и не его вина, что большая часть песен в трудом заслуживала название «душеполезных» и «благочестивых». Да здравствует Свобода Шотландии, и ничего тут не поделаешь!

Пятым в нашей сплоченной компании стал отец Фернандо — недавний студиозус богословского и теологического факультета университета в Толедо, лишь в этом году вступивший в Доминиканский орден — молодой человек, еще не утративший азарта начинающего охотника за ведьмами и любопытства к окружающему миру. Сия любознательность частенько открывала отцу Фернандо не самые лицеприятные стороны столичной жизни, и я искреннее надеялся, что через годик-другой мир приобретет если не стоящего инквизитора, то хотя бы еще одного разумного человека.

Итак, календарь показывал весну 1611 года. Залы, комнаты, подвалы и лестницы Консьержери слегка подновили, замазали самые большие трещины в стенах, вставили разбитые стекла, посыпали подъездную дорожку красным песком, и парижский ветер развернул над башней зеленое полотнище с белым крестом и древними, но нестареющими словами: «Misericordia et Justitia» — «Милосердие и законность», под которыми пересекались меч и лавровая ветвь. В караулке при воротах загалдели на своем невозможнейшем варварском наречии швейцарские стражники, прибывшие вместе с герром Мюллером из Рима, захлопали двери, зашелестели перелистываемые страницы ученейших трактатов, отче Лабрайд в который раз погрузился в перечитывание незаменимейшего монументального труда Шпренгера и Крамера «Malleus Maleficarum»1, цитируя вслух излюбленные места, я вполголоса спел апокрифический гимн доминиканцев «Веру очистим мы на века...» и окопался в библиотеке, составляя «Пособие для начинающего инквизитора».

Парижская Апостольская нунциатура в Консьержери начала свою работу.

Прошу прощения за нарушение целокупности повествования. Разумеется, до того, как двери Консьержери открылись для всех страждущих и ждущих, виновных и обвинителей, наше маленькое, но весьма спаянное общество отправилось наносить визиты, представляться и узнавать законы маленького государства в государстве, коим являлся королевский дворец и сам великий город Париж.

Лувр — огромное, расползшееся на несколько кварталов здание, поневоле наводящее на мысли о Критском лабиринте, помнящее и смуты, и перевороты, и Варфоломеевскую ночь, и Генриха III с его сворой миньонов, и сумрачную королеву-мать Екатерину Медичи, и еще много чего, наводящего на безрадостные мысли о том, что самое опасное из всех ремесел — ремесло короля. В залах, отведенных для ожидания приемов, на лестницах и во внутренних дворах обстановка царила самая непринужденная: мушкетеры, личная гвардия малолетнего короля Людовика, образцово-показательные солдатики под командованием молодого капитана де Тревиля, занимались чем угодно — от выяснения отношений меж собой до флирта с придворными дамами; чем угодно кроме, разумеется, охраны ворот. Благочестивый отец Мюллер негодующе фыркнул, узрев сие непотребное коловращение светской жизни, отец Мак-Дафф понимающе хмыкнул, а я, каюсь, помчался разнюхивать и разузнавать, каковы нынешние обстоятельства в этом маленьком мирке, заставляющем всю остальную Европу внимательно прислушиваться к отголоскам здешней болтовни.

Вдовствующая королева-регентша Мария Медичи милостиво согласилась принять представителей нунциатуры Консьержери, и нас вежливо потащили размахивать папскими грамотами и расшаркиваться. Мадам королева показалась мне женщиной весьма энергичной и целеустремленной, хотя несколько взбалмошной (что неудивительно — при эдакой неразберихе, царящей при дворе!).

В окружающем королеву пестром придворном вихре мелькнуло несколько лиц, о которых я уже был наслышан и на которых меня, буде окажусь в Париже, просили обратить пристальное внимание: молодой человек с настолько непроницаемой физиономией, будто ему ведомы все тайны мира — епископ Арман Жан дю Плесси, как шептались в коридорах, восходящая звезда на политическом небосклоне, знаток искусства интриги, предпочитающий дела мирские делам божественным.

Разодетый в пух и прах желчного вида старикашка — ходячая легенда, герцог д'Эпернон (тот самый, тот самый, последний из когорты миньонов короля-неудачника Генриха III), до отвращения смазливый красавчик итальянского типа — Кончино Кончини, то ли фаворит, то ли просто королевский любимчик, и его женушка-горбунья Леонора Галигай... Дамы, кавалеры, ленты, жемчуга, кружева, бриллианты, плащи и шпаги... Есть от чего закружиться бедным провинциальным головушкам.