Отражения. Сборник рассказов - Страница 2

Дождь лил сплошной стеной, земля под брюхом самолета быстро напитывалась водой и раскисала. Василь Егорыч потянул левое шасси и чуть не завалился вправо, – колесо с влажным чмоком освободилось от земли и корней размокшей травы. «Свободен» – подумал Василь Егорыч, – «а толку? Куда я без Кузьмича? Или без Вовки на худой конец… Сам-то я не взлечу». А ветер толкал сильно и резко прямо под малые хвостовые лопасти, под крылья, толкал и бил дождем. И Василь Егорыч сдался. Он перестал цепляться старой потрескавшейся резиной за размочаленную землю, вздохнул, подумал что-то вроде «будь, что будет» и позволил ветру катить себя вперед.

Радость от движения была такой острой и неожиданной, что Василь Егорыч забыл бояться. Проводка уже не искрила, и совсем не хотелось зажмуривать несуществующие глаза. Василь Егорыч незаметно подставил под порыв ветра левое крыло и ветер послушно развернул его вправо, лопасти винта вращались и разбрасывали в стороны потоки воды с неба. «Вот бы Комарика сейчас в кабину» – неожиданно вспомнил Василь Егорыч о своем госте, – «ему бы понравилось. Ух как он бы сейчас верещал!» И самолет подставил под ветер правое крыло, чуть присел на левое шасси и плавно завернул влево. О спасительном навесе он уже совсем не думал. Ему было весело и молодо, как много-много лет назад, когда они с Андреем Кузьмичом впервые попали под ливень перед самым заходом на посадку. Василь Егорыч тогда специально пробежал «восьмеркой» по мокрой взлётке, пассажиры испуганно пискнули, а Кузьмич строго сказал: «Но-но! Ты мне тут не балуй!» – как будто лошадь одёрнул.

И тут загрохотало. Огромные небесные камни ворочались и пересыпались прямо над взлетным полем, по которому самозабвенно катил, выписывая круги и восьмерки, старенький Василь Егорыч. Синяя хвостатая молния с хрустом ударила где-то за лесом, в Больших Козах. Камни в небе опять стали переваливаться и грохотать, набирая силы для разряда. Вторая молния расколола темноту и дождь и впилась в землю на самом краю поля. Василь Егорыч неожиданно понял: «Как же это красиво! Светящийся разряд…» И тут третья молния ударила прямо в васильегорычеву спину.

Самолет остановился. Электрические разряды метались, текли по стальному корпусу. «Ну вот сейчас я умру» – подумал Василь Егорыч. И почувствовал короткое и острое сожаление. В кабине вдруг включилась рация, зашипела, забормотала на чужом языке. Судорожно подергиваясь, скрипела хвостовая лопасть. Смерти всё не было.

Вместо смерти Василь Егорыч вдруг почувствовал острый запах мокрой смятой травы. И услышал паническое лошадиное ржание.

На поле вылетел взмыленный, заляпанный грязью по самое брюхо, Князь. В отблеске дальнего разряда молнии Василь Егорыч увидел скошенные, налитые кровью, безумные глаза коня. Князь носился по полю, увязая в размокшей земле по бабки, с трудом выдергивая из грязи тонкие длинные ноги, и истерично ржал. Василь Егорыч подумал-подумал и двинулся к перепуганному аристократу.

Увидев самолет, медленно катящийся навстречу, Князь резко осел на задние ноги, попятился, захрапел. Василь Егорыч тихонько успокаивающе поурчал мотором и остановился в трех метрах от коня. «Ишь ты… как грозы испугался. И как же он один так далеко от конюшни оказался?» – подумал Василь Егорыч и еще на метр катнулся навстречу Князю. «В конюшню ударила молния. Я выбил дверь и ускакал». Это была лошадиная мысль. Василь Егорыч удивился, сосредоточился и подумал уже целенаправленно: «А ты не бойся теперь. Ты ж не один. Вместе мы грозу переждем. В меня сегодня тоже молния попала, и ничего, как новенький» – и самолет еще немного продвинулся навстречу конику. Князь поочередно выдернул задние увязшие ноги и сделал два осторожных шажка… потом еще два. И остановился рядом с Василь Егорычем. «Я тебя помню» – подумал Князь. – «Хозяин приводил меня на это поле, когда я был совсем маленький… давно…». «Точно» – ответил самолет. Князь подумал: «Ты тёплый. Можно, я к тебе прислонюсь?» «Да сколько хочешь!» – отозвался Василь Егорыч и плотнее уперся в скользкую землю колесами. Вздрагивающий конский бок прислонился к облупленному фюзеляжу. Гроза укатилась на запад. Сыпал мелкий теплый дождь. Князь, вздрагивая тонкой шкурой, дремал, время от времени долгоного переступая по жирной грязи.

Утром на поле пришел фермер Полосухин с племянником Макаром (домашние звали пацанёнка Комариком из-за его детской привычки менять местами буквы в словах). Они долго молча смотрели на странную картину – стоящий прямо посреди поля, стальным блеском в утреннем солнце блестящий самолет, с которого напрочь облезла вся краска, и Князь, прислонивший большую белую голову к самолетному боку между плоскостями крыла.

– Видишь как… – многозначительно и невнятно высказался фермер Полосухин. – Грозой его напугало.

– Кого? Самолет? – понимающе поинтересовался Макар.

– Какой самолет? – медленно удивился фермер, – Князя. Князюшку моего грозой напугало. Молния прямо рядом с конюшней шарахнула, он и утёк. Всю ночь мыкался по округе.

– Ага. А потом его самолет спас.

Полосухин задумчиво поскреб черную недельную щетину на круглых щеках, посмотрел сверху на льняную макушку племянника и пробурчал:

– Фантазер ты, Комарик…

Князь пошевелил бархатными ушами и призывно заржал, услышав родной хозяйский голос.

Двое в октябре

10, пятница, вечер

Медсестра в розовой форме, похожая на долгоногую египетскую кошку, заменила пластырь, еще раз протерла её спину, подмышки и голову, выключила верхний свет и ушла, тихо затворив за собой дверь.

Через несколько минут пластырь начал действовать, боль свернулась внизу позвоночника, согрелась и почти утихла. Её боль была негромкой. Ещё боль была умной, с ней можно было разговаривать, уговаривать, убаюкивать. Но с каждым днем, с каждой ночью боль становилась коварней. Стоило порадоваться ее отсутствию, как она поднималась на лапы и начинала весело бегать по телу. Через пару часов веселья горячие, острые коготки уже не царапали, а жестко и страстно впивались в то, что когда-то было ее телом. Тогда приходила медсестра, приклеивала волшебный пластырь, и боль снова становилась ручной и вялой.

Она задремала. Вернулся апрель, разноцветный, как в детстве Шуршал, звенел, пиликал. Добрая волна покачивала и уносила на середину реки. Боль, слегка впившись в позвоночник, сонно наблюдала за несущим течением.

Снова щелкнула дверь. Нехотя выныривая из теплой дрёмы, она открыла глаза.

И мгновенно проснулась.

В дверях, сверкая потемневшими глазами на бледном опрокинутом лице, стоял Вазген. Она зажмурилась. Желтые и зеленые звездочки мельтешили под веками. Она быстро собралась с духом и хрипло сказала:

– Не, Фосген, на твой стол мне еще не сегодня, – и улыбнулась.

Вазген ласково оскалился в ответ, буркнул:

– Обойдешься, – и оказался возле кровати. – Нет совести вообще, да?

– Да, – привычно согласилась она, – нету. Ты откуда взялся?

– Молчи, женщина. Не твое дело, – и схватил за пульс, и попытался оттянуть нижнее веко.

– Отстань. Я еще не достаточно остыла. Кто тебе сказал?

– Семенов.

– Трепло какое, однако. Когда?

– Да вот… Час назад.

Она уважительно помолчала. Но не удержалась и съехидничала:

– Скорый ты на помощь, друг-анатом.

Вазген быстро поморгал прямыми колючими ресницами и невесело усмехнулся.

– Слушай, а за что ты так со мной?

Она помолчала, собралась с силами и… еще помолчала.

– Я «не за что», Вазген Ашотыч, я «для чего»…

– Не человек я, да? Не могла сама сказать, да? Ты не ёж, слушай, да? Ты ехидна.

– Вась… Давай не сейчас, ладно?

– Ёжик, – Вазген опять быстро поморгал и дернул носом, – а ты дура.

– Ага. Ты надолго?

И Вазген ответил:

– До конца…

Ночь была сложной. Боль оставалась вялой и сонной, но не получалась дышать. Она то и дело проваливалась в испуганно-черное, судорожно хватала Вазгена за пальцы и выныривала после дозы эуфиллина с преднизолоном, захлебываясь воздухом. После третьего провала она придушенно попросила: