Отражение Улле - Страница 2

— Ну, братья, судьба нынче либо кровохлебам кровью своей захлебнуться, либо нашим головам вот на этих колах торчать.

И повел в бой. К первому дому подкрались тихо. Выдернули из-под стен мамонтовые черепа, что поддерживали бивнями крышу. Обрушили дом на спящих и всех, кто там был, перекололи в кутерьме среди шкур и костей.

И второй дом взяли. Тут кровохлебы стали выбегать из домов, собираться в кучки. Да только мало кто из них осмелился принять бой. Ядозубы-то уже почуяли кровь, ярость в них вошла. После первой же стычки кровохлебы увидели: не с ними сегодня удача. Бросились бежать.

Ядозубы недолго их преследовали. Похватали детей и девок молодых, связали им руки и погнали в свое селение. Мужиков, кого поймали, пожалели сразу убили. Мертвых оставили — не тащить же на горбу мертвечину, если горячего и свежего взяли сколько хотели.

Вернулись, когда стемнело, привязали пленных к деревьям и сразу повалились спать.

Наутро Энки разбудил брата:

— Вставай, Орми. Скоро людей жрать начнут и нас заставят смотреть. Пойдем в лес. Поохотимся, глядишь, и себе еды добудем.

Но не вышло уйти: заметил их Кулу.

— Стойте! — крикнул. — Как же мы без вас-то? Забыли, что нынче праздник? Сыты вы, что ли?

Вернулись.

Все ядозубы скоро собрались на священной поляне. Посреди нее стоял Улле — идолище из палок, костей и человечьих голов. Во все стороны торчали из него рога, когти и мамонтовые бивни.

Привели пленных, и началась потеха. Отвели ядозубы душу за все голодные дни. Чего только не выдумывали. Девкам-кровохлебкам уши пообрывали, напоили врагов их же кровью, детишек глодали живьем. Не забыли и свою любимую забаву: вспороть брюхо, кишку к идолищу привязать и водить кругом, пока все потроха не намотаются Улле на шею. Пленные же за ночь так окоченели — или от страха им мозги отшибло, — что вроде и нипочем им было все это. Почти не кричали.

Орми и Энки стояли в стороне, отводили глаза. Благо никому до них не было дела. Под конец только подошла к сыновьям Ильг, утерла кровь с губ и сказала:

— Что стоите, словно сами на вражий пир попали?

— Ничего, мать, — отвечает Энки. — Просто так стоим. Отдыхаем.

Ильг усмехнулась:

— Меня-то не обманешь. Знаю, не по сердцу вам наша лютая жизнь. Уходить вам надо. Лес велик, найдете себе место. Чужие вы здесь.

И пошла в землянку спать. Набитое брюхо голову в сон клонит.

Вскоре и другие разбрелись по своим норам. Один Улле остался на поляне. Стоял, поскрипывал, весь обвешанный потрохами.

— Улле велел нам всех ненавидеть, — сказал Орми брату. — А я ненавижу его самого! Тварь смрадная! Ненасытный червь! Пусть уши свои сожрет!

Энки рассмеялся.

— Смотри, накажет он тебя за такие слова!

— Да пропади он! Не боюсь его.

Тут показалось братьям: идол зашевелился, заскрипел, приоткрыл костяную пасть.

— Все равно не боюсь! — крикнул Орми.

— Тихо ты! — цыкнул Энки на брата. — Еще услышит кто. Пойдем, что ли, на охоту. Все поели, одни мы голодные остались.

Взяли они луки, пошли в лес. Бредут по колено в снегу, высматривают звериные следы. Энки говорит:

— Вот ты сказал: Хозяина ненавидишь. Ну а людей, что ему служат, тоже?

Орми задумался.

— Нет. Надо бы и людей ненавидеть, но — нет. Я их… это… слово забыл. Или нет такого слова?

Энки улыбнулся.

— Слова нет. А ведь было, наверное, когда-то. Шли долго. Наконец повезло братьям: Энки подстрелил зайца. Высекли огонь, развели костер, зажарили добычу. Орми у костра разомлел и разговорился:

— Разве плохо? Что бы всем людям так не жить? Не скажешь? Отчего все друг друга жрут? Как самим-то не тошно?

— А что, — сказал Энки, — может, правы-то они, а мы — выродки, вот нам и кажется, что все не так.

— Думал я об этом. Неправда. Ты на зверей погляди. Кто из них своих детенышей жрет? А если б могли они говорить, кто из них назвал бы свою жизнь «страданием», а смерть — «благом»?

Энки долго молчал, смотрел на брата. Наконец сказал:

— Вырос ты, Орми. Пора тебе одну вещь показать.

— Что за вещь? Покажи.

— Вот что: давай шкурами поменяемся.

Орми поглядел на брата с сомнением.

— Твоя-то шкура незавидная. Гляди, вся шерсть вылезла. А у меня новая совсем.

— Врешь, добрая шкура. Не замерзнешь. Старая только. Да дело не в шерсти! Вот, гляди.

Энки снял шкуру, бросил на снег мехом вниз. А с изнанки вся она была в черных пятнышках.

— Тьфу! Ты что, блох на ней давил?

— Дурак ты! Рассмотри получше.

Орми пригляделся. Пятнышки и впрямь были занятные. Маленькие, а все разные. Где вроде как и в самом деле блошка раздавленная, где комарик, где паучок, где травинка прилипла. От этих черточек и точек рябило в глазах.

— Ну, давай одевайся, холодно так сидеть-то. А с метинками потом разберешься.

Переоделись.

— Что хоть это такое? — спросил Орми. Энки огляделся, словно их могли подслушать, и сказал чуть слышно:

— Это, брат, знаки.

— Чего?

— Ну, знаки. Вот если упыриный след на снегу увидишь, что сможешь сказать?

— Упырь прошел. Ну, еще скажу, когда прошел и куда, торопился ли, нес ли кого, голоден или сыт.

— Все верно. Так вот эти пятна — как следы. По ним много чего сказать можно. Они вроде как сами говорят.

— Ты-то откуда знаешь?

— А я на них долго смотрел, разбирал, думал. Сначала ничего не выходило, а потом вдруг как ожили знаки. Заговорили. И рассказали мне кое-что.

— Что же они рассказали?

— Не скажу, брат. Ты уж сам. Я ведь из этого рассказа почти ничего и не понял. Может, тебе больше повезет.

Орми подумал, помолчал.

— Ну, ладно. А где ты взял эту шкуру? Или тоже секрет?

— Мне ее отец дал.

— Кто-о?

— Не веришь? Ладно, слушай. Иду я раз по болоту. Вдруг из-за камня человек. Старый, ребра торчат. Я на него копьем замахнулся, а он спрашивает: «Тебя Энки звать?» — «Верно», — говорю и думаю: «Откуда он может меня знать? Сам-то не из наших». Он тогда говорит: «Я — твой отец». И левую ладонь показывает. А на ладони метки нет!

— Болотный выродок! — вырвалось у Орми. — Так вот кто твой отец!

— Да и твой, наверное. Я ему: «Чего тебе?» А он мне вот эту шкуру сует. «Возьми, — говорит, — шкуру, береги ее, она тебе всю правду расскажет. Я ее от своего отца получил и теперь вот тебе передаю. И следи, чтоб никто из меченых не увидел ее с изнанки, а то — беда. Знаки разберешь — другому выродку отдай». Сказал и исчез, как в болото провалился. — Энки помолчал и нехотя добавил: — А если по правде, не удалось мне разобрать знаки. Бился, бился, да и бросил. Видно, я из выродков выродок. На тебя вся надежда.

— Ладно, — сказал Орми. — Пошли домой. Темнеет. Скоро упыри на охоту выйдут.

Зимние дни долго тянутся, но и им пришел конец. Снег растаял, прилетели из-за Мертвых земель грачи и вороны. В первый теплый день Орми ушел из селения, спрятался в ущелье за болотом и стал разглядывать знаки на шкуре. Вертел шкуру то так, то этак, а все знаки молчат, Орми задумался.

— Тут, верно, с умом нужно… — сказал он самому себе. — Дай-ка сосчитаю знаки.

Считал, считал, сбился. Снова начал, дошел до тысячи и сбился опять.

— Что-то тут не то. Ладно, попробую по-другому.

Стал искать одинаковые знаки. Оказалось — одинаковых много. Сосчитал тогда разные. Вышло двадцать пять.

— Если это рассказ, то каждый знак должен быть словом. Рассказы ведь из слов. Однако двадцатью пятью словами много не скажешь. Вот незадача! Что же это такое?

Как ни думал Орми, как ни бился — в тот день дело так и не сдвинулось. На другой день снова пришел в ущелье, снова растянул шкуру. И опять ничего не придумал. На десятый день его осенило. Догадка пришла во сне. Он увидел слово — как горсть разноцветных камушков. Камушки рассыпались по земле, легли рядком. И зазвенели вдруг разными голосами: в лад цвету — и каждый в свой черед. И Орми услышал незнакомое слово. Почему-то оно показалось ему очень важным и сильным, как заклятие. Четыре камня были в слове. Первый и третий, зеленые, прозрачные, звенели тонко: и-и-и. Второй, белый, матовый с поволокой: м-м-м. Четвертый, красно-бурый, ребристый, рычал-перекатывался: р-р-р.