Отметить день белым камешком - Страница 54

- Едем к Николя Николяевичу, - предлагает Джейн. - Ничего, я буду работать над ролью завтра.

Мы садимся в махонькую машинку Маклаев и едем к маяку: там, на территории военно-морской базы, стоит двухэтажный дом, который построил по своим чертежам Николай Николаевич Миклухо-Маклай, дед Пола.

- Запишите название базы, Джулиан, - ухмыляется Пол.

- Нет, - отвечаю я, - не надо.

Во вчерашнем номере "Сидней морнинг геральд" появилась статья: "Семенов не шпион". Слава богу. Я не хочу портить репутацию.

Дом стоит на самом берегу. На первом этаже пахнет канатами и дегтем: так всегда пахнет в обиталищах путешественников. На стене - монограмма Миклухо-Маклая. Нынешняя хозяйка, любезно разрешившая нам осмотреть свое жилище, удивлена:

- Здесь жил русский?! Правда? Настоящий русский? Маклай? Но ведь это же австралийское имя?.. Нет? Интерестинг. Эти две комнаты я хочу переделать, а в этой, большой, ничего не тронуто.

Луна обрушилась в океан стволом белого дерева. Когда налетает ветер, ствол обрастает белыми трепещущими листьями. Стихает - и листья погружаются в толщу воды, чтобы снова возникнуть, как только теплый бриз тронет вороненую гладь океана.

Дом похож на те, которые стоят в Грузии, на побережье Черного моря, - на высоких балках, чтобы внизу для людей была тень.

- Рассказывают, что дедушка любил играть на пляже с ребятишками, - говорит Пол. - Он вообще любил детей.

На пляже стоит пальма. Она старая, какая-то растрепанная, приземистая. За ней хорошо прятаться. Наверное, дети прятались за этой пальмой, а Миклухо-Маклай подкрадывался к ним, а они замирали от счастливого ужаса и толкали друг друга острыми лопатками, чтобы вовремя побежать за палочкой-выручалочкой, и радостно визжать, и падать в теплый белый песок...

Мы едем в актерский клуб. Содержит его Вадим, русский. Клуб так и называется "К Вадиму". Джейн успевает лихо гнать машину и наизусть читать строчки из дневника жены Миклухо-Маклая: "Мой несравненный сегодня почувствовал себя немного лучше. Я молю бога за моего несравненного".

Внуки передали в дар библиотеке все записки деда и бабушки. Их бабушка, дочь австралийского аристократа, писала, что она никогда не забудет Россию, где к ней все были так добры...

...Вадим говорит со своей матушкой по-русски. Матушка упарилась у плиты, фартук на ней весь в масляных пятнах, волосы спрятаны под косынку - белую в черную крапинку косынку: наша косынка-то, родная.

Мне очень странно слышать здесь, в Австралии, где из-за шарообразности планеты люди ходят вниз головой - по отношению к Москве, - говор Вадима:

- Маман, угостим соплеменника пельменями по-стахановски?

Маман очень старается, но пельмени у нее не выходят - они жареные, твердые, да и мяса в них маловато.

Здоровенная, пьяная, краснолицая актриса, присев за столик вместе со своим спутником - крохотным осветителем нищей любительской студии, стала кричать мне:

- Почему они не пустили тебя к папуасам?! Я сейчас закажу разговор с Канберрой! Я позвоню этому нашему подонку Барнсу! Он должен дать тебе визу! Я скажу ему, что он подонок, хоть и министр. Все министры подонки!

Ее спутник оказался маленьким, но крепким. Он взял ее за руку и тихо сказал:

- Не ори, Офелия! Все всё слышат! Ты хочешь заработать кучу неприятностей? Я тебя не прокормлю, ты прожорливая, я не хочу, чтобы тебя отовсюду выперли!

- Я организую свою труппу! - не сдавалась Офелия. - Я сыграю Черчилля - мы с ним похожи! А ты - мышь! Шептун!

По улицам ходили усиленные наряды полиции: на завтра студенты назначили антивоенную демонстрацию. Девушки продавали редким ночным прохожим маленькую брошюрку "Что надо знать, если вы арестованы?". "Ни в коем случае не отвечайте на побои полиции, - напечатано в книжечке. - Не сопротивляйтесь, когда вас забирают. Не вступайте в пререкания с полицией, несмотря на их возможную грубость..."

...В мокром асфальте улиц отражалось небо. Оно казалось жухло-серым, хотя на самом деле рассвет был голубым, высоким и чистым. Лунный серп постепенно таял, контуры его становились размытыми. Я улыбнулся, вспомнив нежный рисунок-шарж Игина на Михаила Светлова. Лунный профиль поэта был так же, как и этот, австралийский, чуть улыбчивым, но очень грустным.

Мы остановились возле подъезда дома Пола Маклая. Паруса лодок в заливе начали оживать, можно было уже различить их цвета: белый, красный, желтый. Грустно и одиноко переаукивались басистые пароходики. Южный Крест был зыбким и каким-то странно электрически переливным. Во дворе тягуче мяукала забытая кошка. Одиноко горело чье-то окно, и сонно ворковали голуби. Солнца еще не было, но его близкое появление угадывалось по тому, как алюминиево холодно высветились редкие облака...

- Знаете, - сказал Пол, - я австралиец, и только австралиец, и я очень, до последней капли, люблю мою родину, но когда при мне говорят о России, я понимаю, что такое ностальгия, и мне так хочется хоть раз увидеть сосну, поле ржи и Волгу, в которой по ночам отражаются звезды...

Из Сиднея я вылетел, окруженный толпой журналистов.

- Вы возненавидели Австралию, мистер Семенов?

- Я полюбил Австралию! Почему я должен возненавидеть Австралию?

- Но ведь вас не пустили в Новую Гвинею!

- А при чем здесь Австралия?!

- Может быть, вы хотите поехать к аборигенам?

- Вы гарантируете, что министерство заморских территорий пустит меня к аборигенам?

- Нет, - ответил Галифакс из "Сидней морнинг стар", - этого, к сожалению, мы вам гарантировать не можем.

- Вы ненавидите министра Барнса?

- Я не испытываю к мистеру Барнсу чувства жаркой любви.

- Правда ли, что вы являетесь советским "агентом 007"?

- Мой кодовый номер 001, - шучу я. - "Советское - значит отличное!"

- Чего вы желаете себе, мистер Семенов?

- Здоровья детям и несколько хороших книг.

- Нет, это мы желаем здоровья вашим детям и несколько хороших книг!

В Сингапуре, поскольку мои "транспортные" деньги кончились, я пересел на пароход "Иван Гончаров". Штормило. По трапу, сброшенному на маленький катер моего друга Чжу Ши - китайского шипшандера, я с трудом взобрался к своим, обнялся с капитаном, пошел есть борщ - красный, горячий, до краев, с чесноком; выпил водки; вошел в маленькую каюту штурмана; упал на койку, уснул и спал двое суток без просыпу...

...В Нагою мы прибыли через восемь дней. В Японии уже было лето - прошло два месяца, как я улетел отсюда. В Нагое меня ждал сюрприз. "Иван Гончаров" менял курс - вместо Владивостока его "завернули" на Алжир! Значит, мне еще два месяца болтаться по морям?! А дома ждут! Надо выполнять свои обязательства издательствам и киностудиям. Что делать?

...Красивый, улыбчивый инспектор портовой полиции, великолепно говорящий по-русски, спросил меня, поднявшись на борт:

- Как вы думаете добираться домой, Семенов-сан, если у вас нет обратной японской визы?

- Знаете, что значит по-русски "мольба"?

- Как правило, у вас молят женщину.

- Значит, вас молить бесполезно? Что же мне делать?

- Нужна взятка.

Инспектор полиции улыбнулся, присел к столу, выпил рюмку коньяку, предложенную капитаном нашего "Ивана Гончарова", милейшим Валентином Георгиевичем Дьяконовым, и повторил:

- Итак, нужна взятка. Ею будет ваша книга, изданная "Хаякава паблишинг хауз".

Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась:

- Придется вам сейчас звонить к министру юстиции, Семенов-сан. Торопитесь, ибо сегодня пятница, а в воскресенье "Гончаров" уходит отсюда.

Полицейский инспектор выдал мне пропуск в порт, и я отправился вместе с капитаном к японскому агенту "Морфлота" - звонить в Токио. Инспектор полиции был вместе с нами, весело бранил бюрократов из министерства юстиции и из оффиса иммиграции. Побеседовав с Токио, он попросил меня ответить на ряд вопросов, вручив мне при этом бумажку, дающую право обращаться в суд, если меня не удовлетворит решение министра юстиции.