Открытый урок (сборник) - Страница 17

Это меня развеселило. Я встал, подошел к Лариске, обнял ее и сказал доверительно:

— Наоборот, меня выдвигают на соискание. Лариске моя шутка не понравилась. Она отстранилась, посмотрела на меня разочарованно, потом сказала:

— Ну что ж, носи в себе, если тебе так легче.

Не помню, каким образом, но мне удалось более или менее удачно закруглить разговор, и мы распределили обязанности: Лариска осталась штамповать сандвичи, а я отправился закупать то, что в этой компании принято было называть собирательным термином «жидкости».

Нет, в интуиции Лариске отказать было невозможно. Внешне я вел себя как обычно: с утра валялся в постели, пил злополучный кофе, старательно брился, не менее старательно одевался «перед выходом в люди», затеял даже пару добрых воскресных свар, а если и отключался, то не чаще и не дольше, чем в обычном состоянии. Но по каким-то неуловимым признакам Лариска сумела угадать внутреннее неблагополучие и наблюдала за мной, наверно, уже со вчерашнего дня. Теперь я понял, что и Аниту она запустила в наш разговор лишь для того, чтобы проверить вариант «другой женщины» и больше к нему не возвращаться. А раз на «другую женщину» я отреагировал нейтрально, то оставалась только работа: во всем остальном я был у Лариски на виду. Вот почему ее предположение, что я уволен, так меня умилило. При всей своей ревности к моей работе Лариска ее чуть ли не боготворила. Она считала, что моя работа уникальна по сочетанию мужественности и утонченности, техничности и гуманитарности. «Ты знаешь, что делаешь? — сказала она мне однажды. — Ты делаешь эпоху, понял?» Я ответил в том смысле, что делаю ее кустарно. Ох, как мы тогда сцепились! Лариска сказала мне, что всякий скепсис должен иметь границы, что человек, не уважающий свое дело, не уважает самого себя. А кроме того, что значит «кустарно», если в моем распоряжении целый парк вычислительных машин, может быть, самый мощный в Союзе? Я возразил тогда, что парк этот вовсе не в моих руках, как она себе представляет, а в руках Рапова, что совсем не одно и то же. На это Лариска ответила, что только такой идеалист, как я, ворочая основную работу, может оставаться в тени. Другой на моем месте давно бы… Но, видимо, все дальнейшее, что она собиралась сказать, плохо сочеталось с исходным тезисом «об эпохе», потому что Лариска сочла за лучшее замолчать. Мне оставалось только гадать, какие виды Лариска имеет на мою работу. И еще непонятно было, из чего Лариска заключила, что я «ворочаю основную работу». Я не ханжу: действительно, у себя дома я не обмолвился ни словом о том месте, которое я занимаю в отделе. Но, видимо, это как-то сквозило между слов, в паузах, в интонациях усталости… а Лариска читала мои интонации совершенно свободно, не тратя на перевод никаких усилий.

Два месяца назад Дубинский, опекавший наш отдел, уехал в заграничную командировку, и, натурально, у Рапова начались неприятности. Наш давний недоброжелатель Канаев, давно уже косившийся на «отдел внегалактических связей», потребовал от Рапова детального отчета за два года работы. И чтобы отчет этот был представлен не позднее, чем через три дня. Старик наш, выпустивший контроль над работой из своих рук, был совершенно подавлен. Полдня он сидел за своей перегородкой и молча страдал. Потом, пересилив себя, вышел к нам в общую комнату и попросил что-нибудь придумать. Молоцкий лишь пожал плечами, Сумных растерянно закопошился в своих бумагах, а мы с Дыкиным, переглянувшись, помчались в переплетную. Слова, с которыми нас там встретили, полны были невыразимого драматизма, но, как бы то ни было, через два дня на Раповском столе лежали шесть добротно переплетенных фолиантов, в которых было сброшюровано все, что мы успели насочинять. Оказалось — не так уж мало и совсем не так бедно, как мы себе представляли. Текстовики наши, Сумных и Молоцкий, сработали три сборника учебных текстов: общеречевой, фундаментальный и профильный. Лексисты же, Дыкин, Ларин и Ященко, составили три соответствующих словарных минимума: опять же общеречевой, фундаментальный и профильный. Мое имя на обложках не значилось, я занимался и текстами и словарями. Предметом моей особой гордости был составленный лично мной глагольный минимум: он покрывал восемьдесят три процента глаголов любого не сокращенного текста — будь то инструкция по технике безопасности или описание сложнейшей схемы.

Когда Рапов увидел все шесть томов на своем столе, он онемел от изумления.

Признаться, я тоже был приятно взволнован: пока все это грудами и кипами лежало на наших столах и в шкафах, трудно было себе представить, сколько мы успели наворотить.

У старика были давние нелады с Канаевым, и честь вручить начальству плоды наших трудов была предоставлена мне. Канаев встретил меня очень недружелюбно. Он начал с того, что, ни слова не говоря, зачеркнул на обложках двух томов слово «общеречевой» и заменил его на «нулевой». Потом пронзительно посмотрел на меня и коротко спросил:

— Согласны?

— Нет, не согласен, — ответил я.

— Прошу обосновать.

Канаев жестом пригласил меня сесть. Я сел и вкратце объяснил, что нуль есть знак отсутствия, а не только исходного уровня, и потому слово «нулевой» в применении к определенному уровню владения языком неуместно. Если угодно, нулевой уровень в языке — это уровень незнания вплоть до алфавита.

Канаев выслушал меня очень внимательно, повертел карандашиком, подумал, потом неторопливо сказал:

— Так вы настаиваете на термине «общеречевой»?

— Если не найдем более удачного — да, настаиваем.

— Не трудитесь искать. Общих слов и речей у нас здесь не любят. У нас говорят только по сути дела. Поэтому две эти папочки верните товарищу Рапову. Институту они не нужны. Институту нужен спецязык, а не общие речи.

— Простите, — вежливо поинтересовался я, — а разве мы с вами сейчас говорим не по сути дела? И кстати, не на спецязыке.

Рука Канаева с двумя книжками на какую-то секунду повисла над столом, но я, видимо, недооценивал способность Канаева ориентироваться в обстановке, потому что он тут же сказал:

— Вы меня не поняли, молодой — человек. Я же не предлагаю вам эти папочки выбросить. Суть дела должна остаться.

Первая атака была отбита. Я торжествовал: Канаеву не удалось зачеркнуть треть нашей работы.

— Теперь перейдем к текстам, — как ни в чем не бывало сказал Канаев. — Их много. Это хорошо. Но не везде указано, откуда вы их брали. В науке это не принято.

— Видите ли, — ответил я, — три четверти текстов мы составили сами. На основе словарного минимума. В каком-то смысле эти тексты можно назвать синтетическими.

— Вот как? — Канаев саркастически усмехнулся. — Эт-то интересно.

Но мы, разумеется, попросили руководителей соответствующих лабораторий ознакомиться с этими текстами. И в подавляющем большинстве они были признаны вполне доброкачественными.

— Так не проще ли было, — сказал Канаев, — взять готовые материалы и обойтись без этой вашей доброкачественной синтетики?

— К сожалению, по обычным материалам невозможно учить языку.

— Это почему же?

Они не обеспечивают повторяемость и расширение языкового материала. Нам нужны своего рода тексты-ступеньки. От более простых к более сложным. И мы их синтезировали.

— Ну допустим, допустим, — Канаев полистал еще один том, затем сложил все шесть стопкой и похлопал по ним ладонью. — Так что же, все это и есть ваше пособие?

— Нет, конечно, — возразил я. — Это только фундамент будущего программированного пособия, материалы к нему.

— Значит, вы все еще на подступах? — осторожно спросил Канаев.

Это был очень непростой вопрос. Скажи я «да» — что, в общем-то, соответствовало истине — нас обвинят в топании на месте. Скажи «нет» — встанет вопрос о том, чем же в таком случае мы сейчас занимаемся. Беда была в том, что смысл нашей теперешней работы неизвестен был ни Рапову, ни Молоцкому, ни Сумных, ни молодежи, которая исправно выполняла мои указания. Мы занимались составлением графика скольжения и наполнения конструкций — работа, совершенно необходимая для любой добротной программы, но, увы, не из тех, смысл которых можно объяснить на пальцах. Администраторы же предпочитают иметь дело с идеями, которые можно объяснить на пальцах; это общеизвестно.