Открытый урок. Рог изобилия - Страница 6

Он хорошо помнил эту Софью Павловну. Молодая учительница, всего четыре года назад окончила институт, внешне современная, даже несколько экстравагантная женщина… подумать трудно, что такой реликт.

— Так вот, реалистам эта манера нравится, — сказала Стрелковская и искоса взглянула на Хабиби, которая по-прежнему была мрачна и надута. — Конечно, тоска зеленая, целый урок писать под диктовку, но все понимают: для пользы дела. Такой план запросто можно переписать вместо сочинения. Только цитаты вставляй. Поэтому реалисты и недовольны, что вы таких планов не даете. Даже Вероника Витольдовна советует нам брать у «бэшников» тетради и дома переписывать.

— А среди вас нет реалистов? — спросил Самохин.

— Нет, — сказала Стрелковская и снова посмотрела на Хабиби.

— Ну и не будем о них говорить, раз они ничего не могут сказать в свою защиту. Одно неясно: почему «реалисты»?

— Они все время повторяют: «Будем реалистами, будем реалистами…» — Чижикова сочла, видимо, что удачно передразнила, и засмеялась. — Из них некоторые на медаль идут, другие за ними тянутся. Вы знаете, что у нас в классе ожидается четыре золотые медали? — с гордостью спросила она.

— Слыхал, — сказал Самохин. — Но бог с ними, с реалистами и с медалистами. Меня интересуют прочие. Не может же класс состоять из одних медалистов.

— Конечно, не может, — согласилась Стрелковская. — Но кое-кому не нравится, что вы тексты читать заставляете, в собрании сочинений рыться. Ну и просто лоботрясы есть. Им лишь бы поменьше с места их поднимали. Они вас не любят: никогда не поймешь, когда и кого вы спрашивать собираетесь. Которые за отметкой гонятся — те тоже вас не понимают: отметок ведь вы не ставите.

Она замолчала.

— Да, — сказал, взглянув на часы, Самохин. — Многовато набралось недовольных.

— Ну что вы! — с жаром возразила Чижикова. — Меньше половины.

— Нормально, — поддакнула наконец и Ханаян.

— Ну раз вы так считаете… — сказал Самохин, — вам виднее. Так что же, мне от реалистов ждать неприятностей?

— Нет, что вы, — ответила Чижикова. — Мы их нейтрализуем.

— Ну, давайте тогда перейдем к делу. А то и на урок можно опоздать.

— Это пусть Ленка говорит, — сказала Стрелковская. — Мы все от нее узнали.

— А чего говорить? — мрачно сказала Ханаян. — Письмо на Евгения Ильича написали, вот и все.

— Ах, письмо, — проговорил Самохин.

— Ну, в общем, родительское собрание было, — нехотя начала Ханаян. — И в строгом секрете. Мне мама только вчера сказала. «Кончилась, — говорит, — у вас практика». Я спрашиваю: «Как кончилась? Евгений Ильич сказал, что всю вторую четверть будет вести». — «Мало ли что сказал. Мы письмо написали куда надо. Двадцать человек подписалось, многие с высшим образованием, есть даже кандидаты наук. Такое письмо без внимания не останется».

— И все? — спросил Самохин. — И вся неприятность?

— Вы их не знаете, наших родителей, — сказала Чижикова. — Они за выпускные экзамены больше нас боятся. Они на все пойдут.

— Ну и что же вы сказали вашей маме? — поинтересовался Самохин.

— Ничего я ей не сказала, — буркнула Ханаян. — Я только спросила, подписала она это письмо или нет.

— Ну и?..

— Лена из дому ушла, — простодушно сказала Чижикова. — Она у нас вспыльчивая.

— Вот это да! — Самохин даже присвистнул. — Вот это подарочек. Вы же у меня… я же вас считал самой пассивной.

— Она просто стесняется, — пояснила Чижикова. — А вообще-то она в классе самая начитанная.

— Ничего я не стесняюсь, — возмутилась Ханаян. — Мне, например, не нравятся все эти «мнения» да «точки зрения». Я определенность люблю. Но когда вот так, за спиной, ненавижу, когда так делают.

— Ну дела, — Самохин покрутил головой. — Куда же вы ушли, любительница определенности?

— Ко мне, — ответила Стрелковская.

— А вы почему не ушли из дому?

— Моя мама не была на собрании.

— А мой отец ничего не стал подписывать, — с гордостью сказала Чижикова. — И говорить мне ничего не хотел.

— Вот это правильно, — одобрил Самохин. — А то хорошенькое дело, когда дети из дому бегут.

— Мы не дети, — обиделась Ханаян.

— Тем более. Вас, наверно, по всему городу ищут.

— Не ищут, — басом сказала Ханаян. — Я уже сегодня утром звонила. Обещала, что вечером приду.

— Ну я тронут, — сказал Самохин. — Все это очень непосредственно. Но давайте так: про письмо забыли.

— То есть как? — удивилась Стрелковская.

— Очень просто: забыли — и все.

— А вы? — спросила Чижикова.

— А я и знать о нем не хочу. Оно ведь не мне адресовано.

— Значит, мы напрасно вас задержали?

— Нет, отчего же. Я рад был поговорить…

12

Назаров очень волновался. Сидя в учительской на расхлябанном «кожаном» диване (подобная мебель за последние пять лет почти полностью исчезла из «присутственных мест», и только школьные завхозы за нее держались), он каждые полминуты смотрел на часы и мыс ленно чертыхался. Ругал он больше себя самого. Ругать Самохина, даже мысленно, было совершенно бесполезно Подумать только: этот пижон не счел нужным явиться за десять минут до звонка в такой решающий, можно сказать, день. Ах, распустился негодяй, распустился. Надо бы с самого начала вожжи натянуть покрепче — чтоб пена изо рта… Нет, пощадил артистическую натуру.

В директорском кабинете, дверь которого выходила в учительскую, шла оживленная беседа. Анатолий Наумович, похохатывая, занимал хозяйским разговором почетную гостью — районного методиста Ночкину. Вероника Витольдовна, также приглашенная в кабинет, голоса не подавала.

Хотя дверь была плотно закрыта, Назаров отчетливо представлял себе, как Вероника Витольдовна сидит в мягком кресле, держа на коленях «дипломатический» чемоданчик с никелированным ободком, и загадочно усмехается. Ее улыбка, казалось Назарову, проступает сквозь обитую черным дерматином дверь, как знамение крупной служебной неприятности.

Он тоже был приглашен к директору, но что-то его остановило: то ли сухость, с которой поприветствовал его Ночкина, то ли взгляд Анатолия Наумовича, беглый и участливый: так смотрят на больного, стараясь не подать виду… Назаров очень волновался, а «лобастого» все не было.

В учительской шла обычная, несколько приторможенная жизнь людей, у которых главные хлопоты еще впереди. Математичка, куря папиросу за папиросой, просматривала стопку тетрадей.

— Подойдите к окошку, Павел Борисович, милый, — сказала вдруг она нараспев, не прерывая, однако, своего занятия.

Все, кто был в учительской, повернулись к окну. Назаров встал, с достоинством прошел через комнату, оперся о подоконник. Далеко внизу, на краю пустыря стоял как ни в чем не бывало «лобастый», держа портфель за спиной, разговаривал с тремя «гимназистками», которые, судя по наброшенным на плечи пальто, только что выскочили из школы.

— Очень трогательно, не правда ли? — насмешливо сказала Софья Павловна. — Свидание под окнами родной школы.

— Молодость, молодость, — вздохнул физкультурник. — Где мои шестнадцать лет?

— Бедный мальчик, — буркнула математичка. И снова принялась за свои тетради.

— Почему же бедный? — спросила Софья Павловна, грациозно присев на валик дивана.

— Будет вечно присутствовать на празднике юности, а женится на какой-нибудь старой мымре вроде меня.

Назаров постучал костяшками пальцев по стеклу, но было слишком высоко, и Самохин не услышал. Следовало как-то оценить увиденное, произнести какие-то слова, но Назарову помешали.

Открылась дверь, и в учительскую заглянула студентка. — Павел Борисович, — робко сказала она, — тут еще трое с первого курса просятся на Самохина.

Назаров медленно повернулся.

— С первого курса? — саркастически произнес он и внезапно обозлился. — А из детского сада еще никто не пришел? Сегодня на уроке Евгения Ильича никого из посторонних не будет. Никого. Вы меня поняли?