Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга первая. Фантастика — особый р - Страница 2

Завершить работу Анатолий Федорович не успел. И вовек не увидеть бы этой книге света, если бы не подвижничество его жены, Клары Федоровны Бритиковой, не бескорыстная помощь его и ее друзей (вряд ли стоит перечислять их здесь поименно, но всем им — земной поклон!). Разобрать черновики, сличить тексты, сопоставить варианты (а их, учитывая бритиковскую творческую манеру, было, как говорится, mille e tre), свести их в один окончательный текст… Составленная же Кларой Федоровной библиография фантастики последних трех десятилетий и вовсе вне конкуренции. Но результат, который вы держите сейчас в руках, с лихвой окупает все труды.

Вот о нем, о результате, и поговорим.

Перечитав оба тома, я поймал себя на мысли, что мне так же интересно, как в первый раз. Да, с чем-то можно не соглашаться, с чем-то спорить, в чем-то сомневаться, против чего-то возражать… Однако — по частностям. Да и как иначе? Ведь и сам Анатолий Федорович нередко спорил с собой вчерашним, не говоря уже о позавчерашнем (во втором томе отзвуки этих споров местами слышны весьма отчетливо). И люди мы все разные. И взгляды у нас, слава Богу, разные. Но главное…

А в чем, собственно, главное? Ведь и в шестидесятые, и семидесятые, и во все прочие годы посвященные фантастике книги все-таки выходили. Не скажу, чтобы в большом числе, но время от времени появлялись они на рынке, радуя умы и грея души поборников жанра, и попадались среди них в высшей степени умные, глубокие, оригинальные — словом, достойные. Как тут не вспомнить их авторов: ленинградских критиков Евгения Брандиса, Владимира Дмитревского и Адольфа Урбана; свердловчанина Виталия Бугрова; москвичей — фантаста Георгия Гуревича и критика Всеволода Ревича; киевлянку Наталью Черную; профессора Иркутского университета Татьяну Чернышеву… И все же бритиковская монография заметно выделяется из их числа. И не удивительно.

В прошлом топографу, мне привычно рассуждать в землеописательных терминах и метафорах. Впрочем, дело, по всей вероятности, не только в профессиональном клейме: не случайно же свою книгу о фантастике английский писатель Кингсли Эмис, в чьем прошлом, насколько мне известно, ничего геолого-геодезического не было, назвал «Новые карты ада» (разумея под тем антиутопию). Бритикова, правда, больше привлекали карты рая: исторический оптимист, он больше интересовался утопиями — от богдановской «Красной звезды» до ефремовской «Туманности Андромеды» и ««Возвращения» братьев Стругацких. Он даже доказывал — и небезосновательно! — что для нашей литературы этот жанр органичен и имманентен, особенно близок нашему общественному сознанию, от века чаявшему пути в Беловодье. Но что бы ни искал Бритиков, в любом случае он выступил в роли первооткрывателя, кладущего на карту контуры неведомого континента. А эта работа — при условии, что выполнена не на глазок, а инструментально — практически не может устареть, ибо является базовой, основополагающей, фундаментальной. Тем более, что Бритикову приходилось выступать в двух ролях разом: и навигатора с секстантом и хронометром, определяющего координаты, и математика-картографа, изобретающего саму систему координат…

Потом эту карту можно будет сколь угодно долго выверять, уточнять и дополнять. Можно даже выяснить, что вон тот мыс в действительности выдается в море на два километра дальше, а линия главного водораздела проходит не по этому, а по соседнему хребту. Вслед географической можно выпустить геологическую или дендрологическую карту… Но — вслед. Но — на ее основе. Можно селиться на этом континенте, обживать его, пахать землю и пасти скот, строить заводы и бурить нефтяные скважины. Но для всего этого нужна та самая, первоначальная карта, ибо без нее сориентироваться невозможно. Не зря же карты во все времена почитались ценностью высочайшей и хранились наравне с коронными ценностями.

Уверен, еще не одна литературоведческая работа будет посвящена отечественной фантастике. Но к какому периоду, чьему творчеству, какому жанру ни обращался бы исследователь, ориентироваться ему неизбежно предстоит по бритиковским портуланам.

Но можно использовать и другой образ. Помню по детским годам игрушку — развлекались с нею еще деды (за прадедов не поручусь), продается она и сейчас. Только нынешние родства не помнящие да на фантазию небогатые производители-продаватели называют ее по-разному, кто «елочкой», кто «конусом», кто и вовсе, со стереометрией споря, «пирамидой», тогда как искони называлось нехитрое изделие это «ханойской башней» — не знаю уж, почему. Диск, из центра которого торчит перпендикулярная ось, и на нее можно надевать множество колец разного цвета и диаметра.

Бритиковская дилогия — суть основание и ось «ханойской башни». Можно нанизывать сколько угодно колец, творить любые формы, изощрять воображение, и основа вроде как не видна, — а вынь ее, эту основу, и вся конструкция рассыплется самым что ни на есть хаотическим образом.

И что самое удивительное, самое радостное — метафора справедлива по отношению не только к литературоведческому труду, но и к его автору.

Хорошо помню первое появление Анатолия Федоровича на одном из заседаний секции фантастической и научно-художественной литературы Союза писателей, куда его пригласил тогдашний наш председатель Евгений Павлович Брандис. Невысокий, щуплый, видом совсем не представительный и не академичный, Бритиков пришел со здоровенной пачкой книг, обвязанных бечевкой (впоследствии выяснилось: взятых у Брандиса на прочтение). Он скромно устроился на диване у стены и за весь вечер вроде бы и не сказал ни слова — имею в виду, во всеуслышание; так, поговорил о чем-то с одним, с другим…

Но уже через два-три месяца я начал замечать, что к словам его прислушиваются все: и Брандис с Дмитревским, и Лев Успенский, и Илья Варшавский, и два столь несхожих Александра — Мееров и Шалимов… Он не был ни оратором, ни душой компании, больше спрашивал, чем высказывал суждения, а вот каким-то неявным центром всеобщего притяжения стал. И уже к концу сезона секция казалась без него непредставимой. Мы еще почти не читали его работ (монография вышла года два спустя), но каким-то внечувственным путем ощутили: среди нас появился человек, с чьим мнением стоит считаться и над чьими словами всякий раз стоит призадумываться.

Именно Бритикову свойственна была если не всеохватная и всеобъемлющая (такого не бывает), то всенаправленная эрудиция, отзвуки которой ощущаются и при чтении дилогии, — как ни ограничивал себя Анатолий Федорович, вписываясь в надлежащий академизм изложения, но прорывались таки неожиданные аналогии, ассоциации, сопоставления. Но ведь по сравнению с тем, что открывалось в статьях, выходивших в неакадемических изданиях, не говоря уже о личном общении, — это сущие крохи. Как и откуда набирал он все эти сведения — суть тайна за семью печатями; можно сказать, из эфира впитывал. Но я не могу припомнить темы, при разговоре на которую Бритиков не мог бы сказать чего-то интересного и оригинального. В последние годы он, например, всерьез заинтересовался историей и особенно праисторией славян — какие же увлекательные дискуссии завязывались у него с великим эрудитом Александром Щербаковым! Дай волю, их можно было бы слушать часами… Литературовед и писатель — казалось бы, два дилетанта; но ни в одной книге профессионального историка не встречалось мне столько сведенных воедино интереснейших фактов, такой логики выстраивания ситуаций и самого исторического процесса.

Именно Бритикову пришла в голову идея организовать всесоюзные Ефремовские чтения. И что же? — «Пробил», как в свое время неортодоксальную свою научную тему. И было проведено несколько весьма интересных конференций, проходивших поочередно в Николаеве, в Комарове под Ленинградом и в Москве, на которые со всей страны съезжались фантасты, критики, литературоведы и даже всепроникающие фэны… Не кто иной, как Анатолий Федорович собственноручно привинчивал мемориальную доску к стене дома в Вырице, где родился Ефремов… Как же нам нужна была эта роскошь не только профессионального, но и просто человеческого общения!