Отец Кристины-Альберты - Страница 55

— Нет. Спасибо, но я пройдусь пешком до Челси, — сказала Кристина-Альберта. — Мне надо все это обдумать в одиночестве. Останусь наедине с моей закружившейся головой и попробую привести ее в порядок. Моя жизнь полетела вверх тормашками. Или наоборот, встала с головы на ноги. Сама не знаю. Ах, да я ничегошеньки не знаю! Все надо начинать сначала.

Она пожала ему руку, но осталась стоять на месте. Лэмбоун выжидал — она явно хотела что-то сказать. И наконец у нее вырвалось:

— Как вы думаете… я ему понравилась?

— Вы ему очень понравились, Кристина-Альберта. Вот это вас пусть не тревожит.

Прошло чуть более двух суток, прежде чем Кристина-Альберта, если использовать ее собственное выражение, «вернулась» к своему потерянному папочке.

Эти двое суток были исполнены бурных волнений. Дивайзис оказался самым замечательным фактом в мире. Она разом запылала любовью к нему.

Она запомнила его чрезвычайно живо: высокий, смуглый, серьезный, наблюдательный и удивительно понимающий. Но, как ни живы были эти впечатления, она сомневалась в каждой их частице и жаждала снова его увидеть и удостовериться во всем. Именно их взаимопонимание было одновременно и самым восхитительным, и самым невероятным аспектом случившегося. Без сомнения, ее мозг и его мозг были непохожи, как любые два человеческих мозга, однако несхожесть не была просто набором случайных различий, а различием двух вариаций на одну тему. Она улавливала намерения за его словами. Ее сознание отзывалось на ход его мыслей, и, наверное, в ее мозгу были завихрения и причуды — завихрения и причуды, которые делали ее странной и трудной в глазах большинства людей, но которым отыскались бы полные параллели в его мозгу. Она не сомневалась, что он узнает и поймет подоплеку любой ее мысли, любого поступка, и нисколько этому не удивилась бы.

Никогда прежде она не испытывала энтузиазма при мысли об отношениях родителей с детьми. Она смотрела на них с точки зрения Сэмуэля Батлера и Бернарда Шоу и считала всех родителей в этом смысле смущенными лицемерами с инстинктивными потребностями запрещать и подавлять. Для собственных родителей она сделала некоторое исключение: папочка с любой стороны был настоящим другом, хотя мама почти всегда была воплощенная квинтэссенция «Нельзя!». Но ей в голову не приходило, что в единокровности может быть что-то интимное, влекущее. И вдруг распахивается дверь, входит человек, садится, разговаривает с ней и оказывается самым-самым близким ей в жизни. А она — ему. Ей нестерпимо хотелось снова поехать к нему, хотелось чаще его видеть, быть с ним. Но он не давал о себе знать, а ей не удавалось придумать благовидного предлога, чтобы приехать к нему. Самая сила ее желания мешала ей. Она написала письма, как они договорились, а потом решила разобраться в психиатрии и видах сумасшествия. Это и положение ее «папочки» представлялось ей формальной связью между ней и Дивайзисом.

Она отправилась в читальный зал Британского музея, куда у нее был студенческий билет, и пыталась сосредоточиться на книге, которую затребовала. Однако тут же предалась всяческим грезам об этом чудом обретенном кровном родственнике. Днем она позвонила Лэмбоуну с намерением напроситься на чай и выведать все, что этот мудрец мог сообщить ей о Дивайзисе, и вообще поговорить о нем. Но Лэмбоуна не оказалось дома. На следующий день потребность увидеть Дивайзиса взяла верх, и она ему позвонила.

— Не могу ли я выпить у вас чаю? — спросила она. — Мне особенно сказать нечего, но я хочу вас увидеть.

— Я в восторге, — сказал Дивайзис.

Но когда она его увидела, оказалось, что она чувствует себя с ним неловко, а он — с ней. Некоторое время они поддерживали светскую беседу, почти такую же, какую могли бы вести двое людей в каком-нибудь провинциальном городке во время светского же визита. Он называл ее «Кристина-Альберта», но она назвала его «доктор Дивайзис», и он спрашивал ее, играет ли она на рояле, любит ли танцевать, и бывала ли она за границей. Она сидела в кресле, а он стоял перед ней на каминном коврике. Было ясно, что единственный путь к сближению лежит через откровенный разговор о ее папочке. Она чувствовала, что если они еще хоть минуту будут продолжать в прежнем духе, она завизжит или швырнет чашку в камин. И она решилась.

— Когда вы познакомились с моей матерью?

Дивайзис словно подобрался и чуть улыбнулся ее смелости.

— Я был студентом в Кембридже, готовился к экзамену по естественным наукам и приехал в Шерингем заниматься. Мы… мы разговорились на пляже. Мы сблизились — украдкой, испуганно, отчаянно, ничего толком не зная. Люди в те дни были довольно примитивны — в сравнении с тем, какие они теперь.

— Папочки там не было.

— Он появился потом.

Дивайзис задумался на миг и решил, что нечестно вынуждать ее задавать ему вопросы.

— Мой отец, — сказал он, — был настоящим старым тираном. Сэр Джордж Дивайзис, человек, который создал галеты Дивайзиса и излечил старика Альфонсо, и еще славился своей грубостью с пациентами. Хлопал их по животу и заявлял, что у них там надо бы все хорошенько выскрести. Он помог создать славу Унтер-Магенбада. Меня он подозревал в мягкотелости, хотя, правду сказать, в этом я повинен не был, и обычно словно только повода искал, чтобы устроить мне взбучку. Держал меня на коротком поводке. И не слишком хорошо обращался с моей матерью. И имел обыкновение использовать меня, чтобы причинить ей боль. Я не смел позволить себе хоть что-нибудь. Я по-настоящему его боялся. И если я видел, что могу во что-то впутаться, моим первым поползновением было сбежать.

— Понимаю.

Дивайзис взвесил возможные значения этого «понимаю».

— Не то чтобы мне казалось, что в Шерингеме я впутался во что-то серьезное, — сказал он очень осторожно.

— Какой тогда была моя мать?

— Своего рода подавленная необузданность. Румяное теплое лицо. Он была хорошенькой, вы знаете, и с очень прямой осанкой. И очень решительной при ее чопорности. Ее желания выкристаллизовывались внезапно, и после ее уже нельзя было остановить.

— Я знаю.

— Да, конечно.

— И она носила пенсне?

— Да, именно.

— Она была юной? Счастливой?

— Немножко слишком необузданной, чтобы быть счастливой.

— А вы… хотя бы… любили ее?

— Это было так давно, Кристина-Альберта. Это был… курортный роман. Но почему вы меня допрашиваете?

— Я хочу знать. Почему… — Кристина-Альберта вдруг ужаснулась своей дерзости. — Почему вы не женились на моей матери.

Дивайзис не сделал вида, будто вопрос его удивил.

— Не было никакой явной причины жениться на ней. Ни малейшей. Я не представляю, что сделал бы мой отец, если бы я вернулся из Шерингема женихом случайной знакомой. И в любом случае, — что меня к этому обязывало? — В его глазах был вызов. — Я оставил ей мой адрес, — добавил он. — Она могла бы написать мне. Но не написала.

— Письмо затерялось? — сказала Кристина-Альберта и тут же поспешила добавить: — У меня разыгралось воображение.

Она поколебалась, пугаясь слов, которые решила сказать, но все-таки сказала их с вымученной небрежностью:

— Видите ли, мне, наверное, понравилось бы иметь отцом вас.

Не разразилось никакой катастрофы. Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Ей эта улыбка сказала, что они вполне друг друга понимают, и думать об этом было очень приятно.

— А вместо этого вам приходится принять меня как дальнего родственника, — сказал он многозначительно. — Итак, мы в дальнем родстве, Кристина-Альберта. Большее для нас невозможно. Нам надо вместе подумать о вашем папочке. Это наша общая забота. Маленький человечек очень меня заинтересовал. Этими грезами он защищался от очень многого. И грезы эти могли быть прихотливейшими. Кто знает? Грезы, необходимые для самозащиты.

Некоторое время Кристина-Альберта молчала, ограничиваясь кивками. Она радовалась их бесспорному взаимопониманию и все-таки испытывала разочарование, хотя не могла бы объяснить себе, чего еще она ожидала. Этот человек на расстоянии протянутой руки был для нее самым близким существом в мире, и между ними, возможно, навсегда останется эта непреодолимая преграда. Их соединяли невидимые узы, и их разделяла неизмеримая необходимость. Еще никогда в жизни ей не пришлось узнать, какой может быть любовь. Она хотела любить его свободно; она хотела, чтобы он ее любил.