Отец Кристины-Альберты - Страница 5

Она танцевала. Ни мистер Примби, ни миссис Примби никогда не танцевали, и эти постоянные дерганье и верчение ставили их в тупик и тревожили. Звуки рояля или оркестра, играющего где-то вдали, сразу пробуждали в ней потребность танцевать, или же она танцевала, сама себе напевая, она танцевала под духовные гимны, и по воскресеньям. Мистер Примби обещал награду в шесть пенсов, если она пять минут просидит спокойно, но награда так никогда и не была востребована.

В своей первой, смешанной школе в Бакхерст-Хилл, она была сначала сугубо непопулярной, потом стала сугубо популярной, а потом ее исключили. Затем она преуспела в вудфордском пансионе Тавернеров для девочек, где в ней с самого начала признали юмористку. С самого начала называть ее иначе чем Кристиной-Альбертой ни у кого не получалось. Кто бы что бы ни пробовал, все кончалось Кристиной-Альбертой. Бэбс, Бэби, Берти, Чмочка называли ее дома, а еще Алли и Тина. В школе испробовали Носатка, и Прачка, и Ножища, и Прими, и Прим. А еще Ведьма, потому что во время хоккея на траве волосы у нее превращались в спутанные космы. Но все эти прозвища быстро отлипали, и вновь открывалось исходное имя.

На уроках она быстро схватывала знания, особенно на истории, географии и рисовании, но была непочтительна с учителями и учительницами; в хоккее она играла правым нападающим с большим успехом. Щипалась она жутко. И строила такие гримасы, дергая носом, что те, кто послабее, впадали в истерику. Особенно ей это удавалось во время школьных молитв.

В отношениях между нею и матерью вплеталась враждебность. Не слишком заметная, но тем не менее… Мать, казалось, затаила на нее какую-то невыразимую обиду. Она не препятствовала миссис Примби исполнять свой материнский долг, но мешала возникнуть между ними настоящему теплому чувству. С самого раннего возраста все поцелуи доставались папочке, на него лазили, его теребили. Он называл ее «моей собственной девочкой», а иногда даже говорил, что она — Чудо. Он водил ее гулять и рассказывал ей много тайн, его занимавших. О погибшей Атлантиде, и о тибетских ламах, и об основах астрологии, сохраняющихся зашифрованными в пропорциях пирамид. Ему, говорил он, очень бы хотелось осмотреть пирамиды как следует. Порой человеку удается увидеть то, чего другие не видят. Она слушала внимательно, хотя и не всегда воспринимала, как следовало бы.

Например, он рассказывал ей о добродетелях и науках атлантидцев.

— Они ходили в длинных белых одеяниях, — говорил он. — Более похожие на тех, о ком повествует Библия, чем на обыкновенных людей.

— Очень хорошо для прачечных, — сказала Кристина-Альберта.

— Все, что мы знаем об астрологии, лишь обрывки того, что знали они. Им было ведомо прошлое и будущее.

— Как жалко, что они все утонули, — заметила она словно бы без малейшей иронии.

— Возможно, они утонули не все, — сказал он таинственно.

— По-твоему, и сейчас есть атлантидцы?

— Некоторые могли спастись. И потомки их могут быть ближе, чем ты думаешь. Ведь в нас с тобой, Кристина, возможно, есть кровь атлантидцев!

В его голосе была глубокая убежденность.

— Только пользы от нее вроде нет никакой, — сказала Кристина-Альберта.

— Гораздо больше, чем ты думаешь. Скрытые способности. Прозрения. И всякое такое. Мы — не обычные люди, Кристина-Альберта.

Некоторое время каждый грезил о своем.

— Но мы ведь не знаем, что мы атлантидцы, — сказала Кристина-Альберта.

После того как она проложила себе путь в шестой класс пансиона, перспективы дальнейшего образования Кристины-Альберты были омрачены раздорами как внутри школы, так и вне ее. В учительском составе из-за нее возник раскол. Скверная дисциплина, на уроках занимается скверно, отвратительно, а вот экзамены — и особенно, когда их проводят преподаватели других учебных заведений — сдает блестяще. В общем, убрать ее из школы хотелось всем, спор шел лишь о том, с помощью ли университетской стипендии, или просто попросить родителей забрать ее.

Учительница физкультуры была склонна рассмотреть и третий возможный выход — убийство: девчонка пренебрегала стилем в играх, имела недостойное истинного спортсмена обыкновение побеждать в них с помощью неожиданных непринятых приемов, а занятия маршировкой и гимнастикой рассматривала как повод для пошлых шуточек, более уместных на обычных уроках. Учительница родного языка и литературы соглашалась с этим, хотя Кристина-Альберта тратила на сочинения часы и часы, вставляя в них фразы и абзацы из Пейтера, Рескина и Хэзлитта так, чтобы они могли сойти за ее собственные построения. И не ее была вина, если раз за разом эти нити литературного золота подчеркивались красными чернилами с пометками «Неуклюже», или «Можно было бы выразить получше», или «Слишком цветисто». Только у директрисы нашлось для Кристины-Альберты доброе слово. Но ведь директриса, как того требовало ее положение, специализировалась на понимании особенно трудных учениц. А Кристина-Альберта с директрисой всегда была тихо почтительной и с обескураживающей быстротой умела показать наилучшие стороны своего характера всякий раз, когда директрису призывали ее обуздать.

Едва Кристина-Альберта поняла, как стоит вопрос, она выбрала стипендию. И перевоспиталась почти навязчиво. Она стала аккуратной, больше не отпускала шуточки, сет за сетом проигрывала преподавательнице физической культуры как истинная маленькая спортсменка, и еще она перестала спорить и начала прилежно обезьянничать со Стивенсона для враждебно настороженной учительницы литературы. Но даже в школе это было очень нелегко. Ее новая манера играть в теннис чуть слишком отдавала изящной уступчивостью, а в ее сочинениях чуть слишком заметно шуршал искусственный шелк. Возможность того, что она станет одной из тех счастливиц, которые отправляются из пригородов на занятия в Лондон и приобщаются высшей жизни вдали от родительских глаз и порой до позднего вечера в студиях, лабораториях и лекционных залах, — эта возможность выглядела очень зыбкой, даже если отбросить спокойное, но решительное противодействие ее матери.

Ибо миссис Примби не принадлежала к женщинам, которым нравится, что их дочери получают образование, возносящее их над родителями и социальным положением, им предназначенным. Она начала сожалеть о своей слабости, о том, что не привела Кристину-Альберту в прачечную в четырнадцать лет, как привели ее. Тогда бы она изучила дело с азов, обрела бы необходимые знания, чтобы помогать матери, а затем и сменить ее, как миссис Примби помогала миссис Хоссет, а потом сменила ее. Но школа с ее теннисом, ее музыкой, ее французским и так далее настроила девочку против этой чистой и очищающей жизни. Ей уже шел семнадцатый год, и чем скорее она оставит все это, ведущее прямо к учительству в школе, стародевичеству, отпускам в Италии, «артистической» одежде и чванливой никчемности, тем будет лучше для нее и для всех.

Она начала кампанию против привычки Кристины-Альберты сидеть в позах, для барышни неприличных, и читать; а когда мистер Примби решился на необычную для себя дерзкую смелость и сказал, что это слишком уж сурово и он ничего дурного не видит, если девочка почитает книжку-другую, миссис Примби потащила его в комнатку Кристины-Альберты показать ему, к чему это ведет, а особенно полюбоваться, какие она там картинки понавешивала. Но даже когда ему была предъявлена репродукция микеланджеловского сотворения Адама, каким великий художник изобразил это событие на потолке Сикстинской капеллы в Риме, он все еще пытался слабо сопротивляться и сказал, что это — «Искусство».

— Ты, по-моему, ей что угодно спустишь, — сказала миссис Примби. — Нет, ты только посмотри на это! Искусство! Посмотри на книги! «Происхождение видов» Дарвина! Самое подходящее чтение для девушки.

— Наверное, она не понимает вредности этой книги, — сказал мистер Примби.

— Она-то?! — коротко и выразительно откликнулась миссис Примби. — А ты вот на это посмотри!

«Этим» оказался «Биологический атлас» Хоу. Миссис Примби раскрыла его большие страницы, подробно иллюстрирующие вскрытие лягушки.