Отец Кристины-Альберты - Страница 38

Но и сомневаясь, Саргон верил. Вполне понятный парадокс. Он четко знал, что быть Саргоном — значит быть реальным, обладать значимостью и придать значимость всему миру, возвратиться в прошлое и устремиться к будущему, и окончательно избавиться от трухлявой незначимости примбийской жизни. Быть Саргоном значило обрести не только величие, но и высокую добродетель. Саргон был способен давать, и Саргон был способен дерзать. Саргон мог схватиться со львами, и Саргон мог умереть за свой народ, а Примби мог пойти в обход через три луга… Примби ходил в обход через три луга, лишь бы избежать наскоков тявкающего терьера. Мир Примби слагался из пыли и грязи — глиняный комочек в бесконечности пространства, и на нем не было жизни, а лишь трусость и унижения. Примби был смертью, Саргон был возрождением в мире простора и значимости. И Саргон не просто понимал все это, но ощущал самым своим существом. С ним произошло нечто неизмеримо чудесное, овеянное дыханием истины; и он был обязан принять этот дар, сохранить, сберечь, или же он навеки останется падшим. Вопреки Кристине-Альберте. Вопреки всему миру.

И он расхаживал по своей комнатке на втором этаже дома по Мидгард-стрит и уточнял свое понятие о своей новой роли владыки и защитника всего мира. Сумерки сменились темнотой, но он не зажег лампу. Ему нравился дружественный мрак. Все видимые вещи — ограничены, но мрак простирается надо всем и за всем, достигая Бога.

— Я должен смотреть, — сказал он. — Должен следить и наблюдать. Но не слишком долго. Требуется действовать. Действие — это жизнь. Этот тип Примби, бедняга, умел смотреть, но решался он хотя бы пальцем пошевелить? Нет! Везде страдания, везде несправедливость и хаос, пустыни и дебри вновь наступают на нас, а он ничего не делал. Если ты не зовешь, не зовешь во весь голос, как ты можешь ожидать отклика? В этом мире, огромном, ужасном… забастовки… накопление… порча продуктов питания… спекулянты… Тем не менее люди, которые некогда жили мужественно и исполняли свой долг… Которые могут и вновь… Едва услышат зов. Пробудитесь! Вспомните! Высокий Путь. Бесхитростная Честь. Саргон зовет вас… Кха-кха…

Он остановился возле незанавешенного окна и посмотрел на простой плоский строй домов напротив, кое-где с вкраплениями освещенных окон. Занавески на большинстве были задернуты, но точно напротив, за столом при свете лампы работала женщина — она что-то шила, и рука с иглой то и дело исчезала из поля его зрения; картину дополняли книга, держащие ее пальцы и манжета читающего, а остальное скрывала занавеска. В окне спальни виднелось зеркало, и девушка примеряла шляпку, поворачивая голову то так, то эдак; затем она внезапно исчезла, а вскоре свет в окне погас.

— Все эти жизни, — сказал Саргон, простирая руки в благосклонном жесте, — переплетены… соединены любовью и мудростью. Кормило, установленное на дрейфующем мире.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Саргон.

Вошел Бобби.

— Ну как, обживаетесь, сэр? — сказал он с обаятельной непосредственностью молоденького субалтерна, ему присущей, щелкнул выключателем и вошел в озарившуюся светом комнату. (Запавшие щеки, симпатичное лицо… вскоре в памяти должно всплыть, кем он был.) — Я подумал, а вы ужинали?

— Я совершенно забыл про еду, — сказал Саргон. — Совершенно. Мои мысли… заняты множеством важных дел. Мне необходимо многое обдумать, составить планы. Час уже поздний. Время близко. А не могла бы здешняя прислуга?..

— Только завтраки, — сказал Бобби. — Мы тут на строгих условиях — только постель и завтрак. Остальное предоставляется нам самим. А для подобных непредвиденных случаев нет ничего лучше ресторана «Рубикон». Гриль там открыт допоздна. Одолжат вас отбивной или котлеткой. Или яичницей с ветчиной. Отличная яичница. Такая хрустящая ветчина! Выйдете из двери, свернете налево у второго угла, а дальше прямо по Хемпшир-стрит, пока не дойдете до него. Отыщете?

Слово «хрустящая» оказалось решающим.

— Я воспользуюсь этой возможностью, — сказал Саргон.

— И назад дорогу найти совсем просто, — сказал Бобби с легкой тенью тревоги в голосе.

— Не бойтесь, молодой человек, — сказал Саргон успокаивающе и шутливо. — Я находил дорогу под многими небесами и в разных условиях: дикие горы, неразведанные пустыни. Время и пространство.

— А да, конечно! — сказал Бобби. — Я было забыл об этом. И все же… Лондон — совсем другое дело, — сказал Бобби.

На следующий день примерно в половине пятого низенькая, но весьма усатая фигура с глазами, исполненными синей решимостью, вышла из дверей собора Святого Павла и остановилась на верхней площадке лестницы, обозревая Лудгейт-Хилл и Черч-Ярд, запруженные автомобилями, автобусами и прочим. В позе фигуры сквозила мужественная нерешительность, словно она твердо намеревалась сделать что-то, но не знала, что именно. Лондон уже был осмотрен с вершины Монумента и с купола собора в хрустально ясный октябрьский день, и в золотистом свете неожиданно оделся необычной красотой и величием. И одновременно показал себя огромной дремлющей множественностью, в которой лишь те, кто решителен и предприимчив, могут надеяться, что не будут ею поглощены. Он простирался во все стороны в широкие солнечные дали, которые, казалось, достигали горизонта, но там открывались новые свинцово-голубые дали, и в них виднелись дома, корабли, неясные холмы. Фургоны и повозки в затененных улицах внизу выглядели игрушками, люди были шляпами и торопящимися ногами и ступнями странных пропорций. И над всем эти колоссальный купол ласкового неба в пушинках облачков.

Там наверху он обошел маленькую галерею под шаром, бормоча:

— Одичание. Город, который забыл…

— Каким прекрасным мог бы он быть! Каким великим!

— Каким прекрасным и великим он будет!

И вот он спустился с этих высот, и ему настало время собрать своих учеников и служителей, и положить начало Новому Миру. Он должен их призвать. Последователи не придут к нему, если он их не позовет; они будут ждать, чтобы он начал действовать, даже не зная ничего о том, что их ждет, пока не услышат его зов. Но когда он их позовет, они непременно придут.

Теперь он стоял на ступенях собора Святого Павла, ощущая необыкновенную власть над людскими судьбами и размышляя, что вот даже сейчас над всеми прохожими, деловито шагающими по тротуарам, над пассажирами автобусов и девушками, бьющими по клавишам пишущих машинок за окнами верхних этажей, над всеми этими хлопотливыми, суетными, серенькими жизнями нависает его призыв, и будет услышан кем-то среди этих мужчин и женщин. Вон там, быть может, ждет его Абу Бекр, его правая рука, его Петр. Пусть подождут еще немного. Он благосклонно и ободряюще помахал, чтобы движение по улицам продолжалось.

— Теперь уже скоро, — сказал он, — очень скоро. Что ж, продолжайте, пока можете. Ведь даже теперь идет распределение жребиев.

Тем не менее он простоял еще несколько секунд неподвижно, молча — статуэтка рока.

— А теперь, — прошептал он, — а теперь… И сперва…

Его больше не тревожило, что он забыл шумерский язык.

Ночью он вновь обрел дар многоязычия; в темноте он бормотал неведомые слова и понимал их.

— Кха-кха, — сказал он. Выражение, общее для многих языков, расчищающее путь для возвращения через пять тысяч лет забытых звуков для обновленного употребления в мире людей.

— Дадендо Физзогго Грандиозо Великолендодидодо… да, — прошептал он. — Совлечение Покрывала с Лика. Первое Откровение. Тогда, быть может, они увидят!

И он медленно спустился по ступеням, обыскивая взглядом конвергирующиеся фасады Черч-Ярда в поисках вывески или иного признака парикмахерской.

В рассказах и мнениях о том, в каком порядке и как именно Саргон обретал последователей, уже существуют значительные разногласия. К счастью, мы располагаем возможностью изложить эти обстоятельства со всей необходимой точностью, а также весомостью, которая предвосхитит и обезоружит самую дотошную придирчивость. Была примерно половина седьмого вечера, когда Саргон вышел на Чипсайд, и движение на этой оживленной городской магистрали уже замирало. Его лицо преобразилось и словно бы испускало матовое сияние, которое создается только самым тщательным и изнуряющим бритьем. Ему была возвращена юношеская гладкость. Щечно-губная грива, пышнейшие усы, которая так долго укрывала его лик от человечества, упокоилась клочьями волос и мыльной пены в тазике парикмахера. Лицо теперь было таким же открытым всем взглядам, как лицо юного Александра Македонского — свежее, искреннее, невинное, говорящее ясным, ни через что не процеженным голосом. На нем играл естественный румянец волнения, и оно плыло над Чипсайдом, изучая физиономии встречных в процессе неимоверно важных мистических поисков. Синие глаза под благообразной шляпой горели огнем. Вот этот? Или вон тот?