Отец Кристины-Альберты - Страница 20

В пансионах былых времен общий стол служил тем центром общения, где умы вступали в соприкосновение с другими умами и взаимно полировались. Но дух отчуждения, система отдельных столиков изменили все это, и ныне рудименты светского общения — атаки, отходы, кокетство, обмен мнениями, игры и шутки следует искать в курительной или в гостиной. Однако обитатели пансиона «Петунья» не сплотились в единое общество, и сближение ограничивалось разговорами. Жена джентльмена из бирманских лесов, завладев креслом сбоку от камина, тихим шепотом повествовала о множестве слуг в своем бирманском доме бодрой жене и младшей мисс Солбе, которая вязала. Мисс Солбе в очках окопалась за столиком по другую сторону камина и педантично раскладывала на нем очень сложный пасьянс. Джентльмен с бакенбардами сидел, выпрямившись, на одном из диванов, отгородившись «Таймс», а его дочь за столиком поблизости тоже занималась пасьянсом. Перелетные Птицы, наведя справки о кинотеатрах и мюзик-холлах, отправились на поиски развлечений.

Никто не обратил ни малейшего внимания на мистера Примби и Кристину-Альберту. Несколько секунд они простояли на середине комнаты, и тут мистера Примби охватила паника. Постыдная паника, и он бросил свою дочь на съедение безмолвным неподвижным волкам.

— Кха-кха, — сказал он. — Пожалуй, моя дорогая, я пойду в курительную. Пожалуй, я пойду покурить. Вон там, на книжном шкафу, есть иллюстрированные журналы, если тебе хочется их посмотреть.

Кристина-Альберта направилась к книжному шкафу, а мистер Примби, кха-кхакая, удалился.

Она стояла, притворяясь, будто ее интересуют карикатуры, а также портреты актрис и сливок света в «Скетче» и «Тэтлере», уголком глаза она оглядывала тех, кто делил с ней кров «Петуньи», и небрежным слухом улавливала суть излияний миссис Боун о проблеме слуг в Бирме.

— Стараются навязать тебе всю свою семью — даже дядьев с их потомством. Оглянуться не успеешь… Конечно, там белая женщина просто королева… Но с тамошней кухней просто беда, она расстраивала пищеварение мистера Боуна. Желудок у него капризнее, чем у женщины.

— Он выглядит таким здоровым и крепким, — сказала мисс Солбе.

— Так и есть, если не считать этого. Во всем остальном. Но их перечные соусы…

Она еще понизила голос, и головы младшей мисс Солбе и обходительной дамы склонились к ней в чаянии пикантных подробностей.

Что за ископаемые, размышляла Кристина-Альберта. И ведь они — живые существа. Кристину-Альберту поражало именно то, что они были живыми. А значит, послужили, предположительно, причиной многих хлопот, страданий, всяких чувств и надежд для разных людей, прежде чем обрели жизнь. И вот теперь они самым решительным образом избегали всего, что с самыми большими натяжками можно было бы назвать жизнью. Их часы, их дни; быть может, еще несколько тысяч дней для каждой, несколько сотен тысяч часов. А затем возможность жить исчезнет навсегда. И вместо того чтобы заполнить этот скудный запас часов и дней всеми возможными впечатлениями, всеми возможными усилиями и свершениями, они сидят здесь, словно заключенные в магической камере с атмосферой, в которой ничего делать не дано. Ничего и никому…

Кристина-Альберта почувствовала себя бабочкой под стеклом. Ну, на день-два у нее есть ссылка — папуленьку устроить. Но потом? Что-то делать здесь невозможно. Ни радости, ни горя, ни греха, ни творческих устремлений: ведь даже мисс Солбе вязала, следуя указаниям грязной газетной вырезки. Все, чем они занимались, было бегством. Все. Даже нашептываемые деликатные намеки на мочегонное, пищеварительное, выводящее из себя и невероятно любострастное воздействие бирманских соусов на майора Боуна, когда он был моложе, которыми его супруга одалживала своих внимательных слушательниц, были лишь полученной из вторых рук подменой реальности.

А этот пасьянс! Неужели она, спросила себя Кристина-Альберта, неужели она когда-нибудь дойдет до того, чтобы раскладывать пасьянсы в пансионах? Можно ли поверить, что когда-нибудь и она будет добровольно существовать в подобной атмосфере?

— Уж лучше продавать спички в трущобах, — прошептала Кристина-Альберта.

Что за поразительное создание Человек! Какой изобретательностью он наделен! Какими талантами и способностями! Он изобретает бумагу и совершенствует книгопечатание. Создает самые прекрасные методы цветной печати. Он создает картон, подобный шелку и слоновой кости, из тряпок и древесной пульпы. И все это словно бы для того, чтобы люди, на краткий срок пребывающие в жизни между ничем до рождения и ничем после смерти, могли коротать долгие часы в бестолковых схватках с комбинациями двойного набора четырех разного цвета чертовых дюжин! Карты! Чудо карт! По всему миру миллионы людей, непрерывно приближающихся к смерти и к ничему за ней, занимались манипуляциями с четырьмя чертовыми дюжинами: бридж, вист, наполеон, скат — сотни разных названий с одной сутью. Едва выбравшись из сырости и тьмы, они садились играть, садились за карты, глянцевито поблескивающие под неподвижным огнем ламп, чтобы бесконечно радоваться, негодовать и впадать в уныние от перманентных неожиданностей, которые всякий, кто потрудился бы заняться этим, мог бы рассчитать за неделю.

— Сходится, дорогая? — сказала младшая мисс Солбе.

— Пики сегодня просто невозможны! — сказала мисс Солбе в очках.

— А мой должен сойтись, — сказала дочь джентльмена с бакенбардами.

— Ваша дочь раскладывает «мисс Миллиген?» — спросила младшая из сестер Солбе.

— «Восемьдесят восемь», — сказала благодушная женщина. — «Мисс Миллиген» для нее сложноват.

— Ну, в нем же полно ловушек! — сказала падчерица.

— И никогда не знаешь, как все обернется.

— Пасьянс есть терпение, если перевести это слово с французского, — сказала старшая мисс Солбе. — Теперь он у меня часто сходится. Но не когда пики ложатся, как сегодня, обе двойки в верхнем ряду, и ни единого туза до предпоследней сдачи.

Кристина-Альберта решила, что пора сменить «Скетч» на «Тэтлер». Она попыталась проделать это с беззаботной небрежностью и уронила на пол с десяток экземпляров.

— О черт! — воскликнула Кристина-Альберта в гробовой тишине. Она начала подбирать и складывать.

Некоторое время все, казалось, не спускали с нее глаз. Затем миссис Боун возобновила свое повествование.

— А их упрямство просто невообразимо, — сказала она. — Они цепляются за свое невежество. Им показываешь, а они не делают, и все. Однажды я взялась за своего боя, за повара. Я называю его «боем», но он был вовсе не мальчишкой, а человеком в годах. Я сказала ему: «Дай я тебе покажу простые английские блюда, вареную курицу под вкусным белым соусом с десятком простых вареных картофелин и овощами, приготовленными просто, чтобы сохранился естественный вкус — такую еду, которая создает доблестных молодых англичан, которых ты видишь». Конечно, сама я готовлю не очень хорошо, но об английских блюдах я в любом случае знала больше него. Но дальше простой вареной курицы мы так и не продвинулись. Он выразил самое яростное негодование, по-настоящему яростное, а когда я взяла все необходимое и начала готовить, он повел себя совсем уж невероятно. Старался не следовать за тем, что делала я. Всячески старался. Сказал, что он, если приготовит курицу по-моему, потеряет касту, потеряет свое положение в местной гильдии поваров, будет запятнан навеки, станет изгоем. А почему — не объяснял! Я попробовала настаивать, тогда он заметался, дергая себя за черные волосы, — ополоумевший чернокожий. А уж глазами вращал! Я так и не поняла, что в просто сваренной курице могло вызвать такое возбуждение. «Это моя кухня, — твердил он. — Это моя кухня». А я стою и тихонько варю мою курицу, пока он бесился. Он прямо наскакивал на меня. И говорил, говорил — к счастью, на своем родном языке. Я даже поймала его на том, что он у меня за спиной делал вид, будто его тошнит. Потом принялся умолять, чтобы я перестала — со слезами в карих глазищах. Пытался что-то объяснять по-английски. Майор утверждает, что он просто ругался, но я верю, что бедняга правда верил, будто стоит ему сварить курицу самым простым и здоровым способом, каким в Англии пользуются все приличные люди, и его подвесят в воздухе, а большие бирманские сойки слетятся клевать…