Отец - Страница 47

Яшка, раненный вилами в живот, отполз под скирду и там истекал кровью… И когда подоспели полицейские с намерением связать бунтарю руки и отправить его куда полагается, Яшка уже подкатил под лоб глаза — ничего не видел и не слышал…

В ту ночь над хутором, точно темные совиные крылья, витала тревога. Многие не спали. Бодрствовал и староста Петро Никитович. У него в светлице сидел помощник пристава и писал протокол о «непредумышленном» убийстве… Никто не мог точно сказать, кто пырнул Яшку вилами. Пришлось для проформы арестовать двух работников-тавричан и отправить в слободскую «кутузку».

Не спали и мы с отцом; лежа на веранде адабашевского дома, прислушивались к подвыванию собак на хуторе, к приглушенному гомону.

— Папа, а за что зарезали Яшку? — шепотом спрашивал я, прижимаясь к отцу и боязливо глядя в ночные степные потемки.

— А так… ни за что, как и Куприянова. Голодный человек попросил есть — ему сунули вместо хлеба вилы. Староста наш на такие дела мастак. Захочет — и нас с матерью выживет отсюда. Теперь он сильнее Адабашева.

— А Петра Никитовича посадят в тюрьму? — допытывался я, думая не столько об Яшке, сколько о Куприянове.

— Нет, зачем же… Его не посадят, сынок. Не он ведь убивал… — Помолчав, отец вздохнул: — Ты спи. Маленький ты еще — не все тебе знать надобно…

Собаки на хуторе выли, чуя лежавшего под скирдой, под открытым звездным небом мертвеца. По спине моей пробегали мурашки.

Мир продолжал раскрывать передо мной темную сторону…

Но в мире этом не все было темно, много было светлого, ласково-обнимающего душу — темное, звериное, отступало перед ним. Незаметно, по капле, вливалось в меня ощущение прекрасного, заставляло замирать в каком-то томительном восторге, волноваться неясными чувствами.

Вот мы лежим с отцом ночью на веранде — летом отец и я всегда спали во дворе, за исключением грозовых ночей.

Теплое степное небо глядит из-под навеса веранды помигивающими огоньками звезд. Чуть слышно лопочут листьями старые тополи, шепчутся на каком-то своем, непонятном языке. Постепенно угасают все звуки в степи — она притаилась вокруг, огромная, бескрайняя, и дышит легким полынным ветерком. От ее молчания становится немного жутко.

И вдруг откуда-то издалека сперва чуть слышно наплывает песня. Сначала она настолько тиха, что сразу и не поймешь, звенят ли это комары под ухом или поют человеческие голоса. Но вот пение становится более отчетливым, голоса приближаются.

Теперь ясно: песню ведут девичьи голоса. Их много, сильных, здоровых, звенящих то мягко и низко, как медь, то звонко и нежно, как серебро. Только украинские девчата могут так петь — широко, вольно, всей грудью, точно растягивая песню на многие версты. И только в степи могла родиться такая песня. В ней мало или совсем нет пауз. Голос или два запевают, запев подхватывают два-три голоса, потом вступает весь хор и тянет, пока запевалы вновь не сменяют его, не начинают круг снова.

Иногда песня, когда в ней выражены удаль и раздолье, звучит, как крик, как мятежный призыв. Особенно голосистые девчата словно вышивают яркий песенный узор, тянут его от начала и до конца фразы, а по нему стелют пеструю вышивку остальные голоса…

Все громче, сильнее звучит женский хор. Уже слышно, как поскрипывают колесами арбы. Обоз, отвозивший зерно на ссыпку, возвращается на хутор. Я представляю себе, как девчата и молодицы, сидя на подстилке из сена или прислонясь к дробинам в двух арбах, под медленную, размеренную поступь волов, точно переговариваются друг с другом песней. Запевалы едут на первой арбе, им подтягивают с другой, и, может быть, поэтому песня как будто двоится, откликается с соседней арбы эхом, и одна и та же фраза звучит дважды.

Я уже различаю слова песни. Она протяжная и грустная.

И в песне все то же — хлеб, труд, поиски летучего, как ветер, неуловимого счастья. Не вечно будет разрываться от горя вдовье сердце, блеснет и заря, взойдет солнце, созреет кормилица-пшеница.

Хотя и печальной, но светлой струей льется песня, сверкает, как ручей в степной балке, вытекающий из чистой, как слеза, криницы. Недолговечна радость вдовы, худо сиротам без отца, без работника и кормильца.

Все ближе и ближе песня. Вот уже звенит она за домом, и кажется: ей вторят шелестом своих листьев старые тополи. Грудь моя наполняется чем-то теплым и душным, подступающим к горлу. Больно и сладко сжимается сердце. Мне кажется, — я сам такой же сирота, и никто иной, это мать моя тужит, изливает надо мной свое горе… Но дети и я вместе с ними утешаем мать:

Песня ворвалась на веранду, разметала тишину. Голоса, громкие и не такие нежные, какими они казались издали, словно ударяются о стены, рассыпаются звонким эхом. Дорога лежит в двадцати шагах от дома. Слышно, как дышат волы, поскрипывают ярма. Отец ворочается рядом — он тоже не спит, слушает, вздыхает:

— Хорошо девки поют… Эх, хорошо!

И вдруг грустную песню сменяет буйная, залихватская, перемежаемая гиканьем и хохотом:

И пока удаляются арбы, искрометным, сверкающим вихрем взлетает в ночное небо песня. И хочется вскочить самому и бежать за удаляющимися арбами, пританцовывать вместе с девчатами, вторить их заливистому молодому смеху…

В те далекие годы в селах и хуторах не было ни кино, ни клубов, ни театров, ни заезжих артистов.

Единственными местами, где молодежь пела, плясала и водила хороводы, были улица, вечерницы, свадьбы, сговоры и прочие игрища.

Я был еще мал, чтобы участвовать в них, но однажды вечером мы с Ёськой случайно заигрались на опустевшем после молотьбы току и не заметили, как собрались на нем парубки и девчата.

Был какой-то праздник, кажется, спас, всюду стоял запах яблок и меда. Тихий вечер простерся над хутором, потом выплыла полная луна, покрыла утрамбованный, как танцевальная площадка, подметенный ток и окружающие его соломенные скирды светлыми бликами, испятнала мягкими таинственными тенями.

Празднично одетые девушки, в сапожках, лентах, монистах, а какие победнее — просто босые, в ситцевых сборчатых передничках и платочках, разноликой, весело щебечущей стайкой расположились на траве по обочине тока. Особо от них, басовито переговариваясь, стояла группа парубков в разноцветных сатиновых, а кое-кто — в расшитых красными крестиками рубахах. Появился гармонист, и начались игры и танцы… И тут впервые в жизни, как смутный, неясный ветерок, как аромат весенних цветов с поля, овеяла и удивила меня, наполнила каким-то стыдливо-радостным и чистым предчувствием девичья красота. Это было похоже на уже пережитую мною радость, когда я впервые увидел в степи тюльпанное поле.

Играла гармоника, девчата, взявшись за руки, вели хоровод и пели. Они вводили в круг то одного, то другого парня, те пытались вырваться, девушки приседали, не пускали их. Но один парень под игривые слова песни хватал самую красивую, какая была по душе ему, дивчину, вырывал из пестрого, как венок живых цветов, круга и целовал при всех под общие выкрики и хохот…