Отдельный 31-й пехотный (СИ) - Страница 5

Неожиданно тепло, я вижу темные прогалины, снег растаял на дороге, снег растаял на завалинке у дома, и я оглушительно чихаю, от этого ослепительного солнечного света.

— Будьте здоровы, вашблагородие. — говорит Цветкова: — и пожалуйте в Штабную. Мне с утра Сиятельный Князь Муравьев Николай Николаевич приказал вас как только проснетесь — к нему проводить. И…

— Вашблагородие! — из-за угла выкатывается Пахом, его физиономия сияет так, словно он в лотерею миллион выиграл: — живой! Здоровый! А я вам домик выбил и покушать сообразил. А вот… — он достает из-за пазухи коричневую тубу с блестящей, хромированной крышкой: — вот и кофей ваш любимый, да с коньячком! — он сноровисто откручивает крышку термоса и наливает в нее черного кофе.

— Сливок на кухне нет, хоть коров вокруг у местных полно — жалуется он: — валюши наши никогда ничего не берут. Но ниче, после обеда лейб-гвардия реквизирует у местных коров и мяса и молока будет вдоволь.

— Пахом! Нельзя так! — упрекает его Цветкова: — им же тоже детишек кормить!

— Так а чего? У местных скота — вся долина черным-черна. А в армию отдавать не хотят. Это вы монашки по обычаю своему, а гусары ежели жрать захотят, так и спрашивать не станут — отвечает Пахом: — Императорская армия же. — он протягивает мне чашку-крышку от термоса и я беру ее, вдыхаю аромат крепкого кофе с коньяком и прикладываюсь губами к металлическому краю. Горячая жидкость обжигает мне пищевод, жизнь сразу же становится ярче и намного проще. Уж не переборщил ли Пахом с коньяком?

— Доброе утро, мой дорогой супруг… — раздается голос, и я оборачиваюсь. Ну, так и есть. Барышня Лан из рода Цин, Мастер сломавшихся секирок «Север-Юг» — стоит совсем рядом, одетая в теплый дэгэл, отороченный мехом. Вместо секир на поясе у нее висит чжурская кривая сабля, на ножках — отороченные мехом гутэлы, местные сапожки, разукрашенные вышивкой. Барышня Лан жива, румяна и необычно скромна с утра, никаких «ванбадан» и требований срочно ей что-то дать или вернуть. Хотя… оно и понятно, она теперь у нас вольная птица, чего бунтовать. И… стоп, а что это еще за обращение? Супруг?

— Доброе утро, госпожа Лан — отвечаю я, чувствуя, как волоски на затылке становятся дыбом: — а с какого перепугу я вдруг стал супругом? Ты же у нас теперь более не пленница, или я неправильно все понял?

— Ванбадан! — топает ножкой барышня Лан, привлекая внимание редких прохожих: — как ты можешь! Я — твоя наложница! А ты меня как вещь обратно отдал! Я что, игрушка⁈ Поиграл и вернул⁈ — ее рука тянется к рукояти сабли.

— Стой! Погоди! Кто сказал, что ты игрушка? Просто ты… ну, больше не пленница, с чжурами мы вроде как в мире сейчас… чего бы тебе не пойти к своим?

— Ах ты! — костяшки ее пальцев на рукоятке сабли белеют от того, с какой силой хрупкая барышня сжимает эту рукоять. Она еще раз топает ногой и убегает куда-то по улице. Я смотрю ей вслед и пожимаю плечами.

— И что это с ней? — спрашиваю я вслух.

— Это, вашблагородие, она обиделась — доносит до меня Пахом, принимая от меня пустую чашку-крышку и неторопливо накручивая ее на коричневый тубус термоса: — она же в лучших чувствах так сказать…

— Это еще как? — не понимаю я: — ее отпустили, вот и…

— Эх, вашблагородие. — вздыхает Пахом: — она ж из чжуров. Только ципао на ней шелковый, да секиры ханьские, а так она — чжурская до мозга костей. Вот Волчица, например — та из Хань, это сразу видно.

— И в чем разница то?

— Чжуры были кочевниками, кочевниками и остались, несмотря что Золотой Город у них и империю свою создали. Разбойники в душе. У них традиция такая — силой женщину брать. Ежели что с бою взято, да с лезвия сабли — то святое. Чистоты и непорочности они там между собой не блюдут, но если кто себе жену с бою взял — то это вроде как традиция и хороший тон. Как там в Парижах говорят — бонтон. Конечно, сейчас все цивильнее стало, однако же сразу после того, как даму сердца с бою взял — тут же ее назад отдавать… это вроде как совсем нехорошо.

— Вот как? — я смотрю туда, куда убежала барышня Лан: — это я ее обидел получается?

— Ежели сравнить, то это как по-нашему вы ей серенады под балконом пели и в чувствах своих признавались, а как своего добились — так и отвернулись сразу и родителям вернуть решили. Наши-то девки в таких случаях топиться ходют… но чжурские крепче. Она только зло затаит и все. — отвечает мне Пахом: — а вы возьмите термос с собой, вашблагородие. Чай никто не знает насколько там в Штабной вас задержат, а вы не завтракали.

— Хм. — смотрю туда, куда убежала эта Лан. Действительно, не подумал. А какого черта этот Муравьев такой — «верните девицу»? Хотя, стоп, нельзя на других ответственность перекладывать, тоже хорош. Сказали вернуть — вернул. Действительно, это ж не вещь какая, надо было хотя бы ее мнение спросить. Вот просто в голове есть установка, что плен — это плохо, а когда отпускают из плена — это хорошо и все тут. Но не надо в чужой монастырь со своим уставом, каждому свое, а я тут со свиным рылом да в калашный ряд…

— Да я схожу с ней поговорю — говорит Пахом, глянув в том же направлении: — не беспокойтесь, вашблагородие, ничего с ней не станется. Объясню ей, что вы в традициях да обычаях ихних не понимаете и все тут. У них же самая главная традиция что кто с бою кого взял — тот и главный. А вы с ней мягко… нельзя так. У нее голова и запуталась.

— То есть мне надо было ее косу на руку намотать и дать понять кто тут хозяин?

— Как вы можете, Владимир Григорьевич! — возмущается валькирия Цветкова

— Именно так! — кивает Пахом, не обращая на нее внимания.

— Пахом! Ступай уже! Нам в Штабную пора! — сердится Цветкова. Пахом вручает мне термос, хмыкает и удаляется вдаль по улице.

— А и правда — говорю я: — маловато я про чжурчжэни знаю и про обычаи с традициями… а вот ты, скажем, Цветкова…

— А что я сразу? — откликается валькирия: — сюда идем, Владимир Григорьевич, дальше по улице, у церкви там Штабную и расположили.

Штабную и вправду расположили у самой церкви, Уездный был не так уж и велик, да и не городок это, а так, село, только большое. У церкви же стоял большой, двухэтажный дом, облицованный снаружи досками, украшенный резными ставнями и белой крышей. У дверей дома стоял караульный в форме лейб-гвардии, придерживая винтовку с примкнутым штыком у ноги. Глядя на то, как он вытянулся при виде нас и козырнул — я невольно окинул себя взглядом. Да, вот раньше мой вид у меня сомнений не вызывал, а сейчас… шинель с чужого плеча, да и мундир не мой. Ни петлиц, ни эполетов, на ремне — ни сабли, ни кобуры. Выгляжу как гражданский вахлак, который где-то себе шинельку раздобыл. Фуражка — и та старая, повидавшая виды. Впрочем, учитывая, что обычная одежда на мне рвется, когда сражаюсь, а сражаться за последнее время пришлось немало — оно и понятно. На такого как я одежды не напасешься. Интересно, сколько тут комплект «мундир-шинель-сапоги-фуражка» стоит и должен ли я из собственных денег все это восстанавливать или все-таки за казенный?

— Проходите. Вас ожидают — говорит нам караульный в своей чистенькой и наглаженной форме, медные пуговицы сияют на солнце, начищенный орел на кивере — едва не слепит глаза отражением. Хромовые сапоги, в которые можно глядится как в зеркало, и я уверен — забери сейчас у него винтовку, отведи затвор назад и загляни в ствол на просвет — ни единого пятнышка не найдешь. Рядом с ним становится немного стыдно за свой внешний вид.

— Спасибо. — открываю дверь. За дверью — большая комната, сразу же стоят несколько лавочек, на которых сложена одежда, чуть дальше — стол, за столом сидят люди. Много людей. Я узнаю и форму лейб-гвардии и мундиры валькирий и кто-то еще тут, не знаю кто, но мундиры у них — темно-синего цвета, темней чем у валькирий, едва ли не черные. Кто-то сидит, кто-то суетиться, кто-то бегает взад и вперед с какими-то бумагами и картами. В воздухе висит гул от голосов.

— О! Володя проснулся! — раздается возглас и ко мне подходит гусар Леоне фон Келлер, как всегда бодрый и как всегда — немного навеселе: — Бонжур, сударь! Вас там наверху господа из штаба к себе звать изволили. — говорит он громко, наклоняется ко мне и подмигивает.