Отдел «Массаракш» - Страница 5

А есть еще другая смерть — та, что таится в Стеклянной Плеши. Медленная, ленивая. Тихая-тихая.

Для этих смертей — что ночь, что день.

Есть еще Неназываемые, которые уводят детей в лес. Зачем, правда, непонятно.

— Вот и Колдун говорит, что Лесоруб — никакая не смерть, — Лия наморщила лоб, вспоминая слова Колдуна. — Лесоруб — не смерть, — проговорила важно. — Лесоруб — иная жизнь. Только некоторым такая жизнь хуже погибели.

Она плеснула в кружку заварки, залила кипятком.

— Смерть — не смерть. Жизнь — не жизнь. Ты совсем меня задурила, чихалка! — признался Птицелов. — Я знаю лишь то, что видел своими глазами. Этот Лесоруб, Лия, был у Плеши. И ты — ты! — ему улыбалась!

— Какой ты шумный, Птицелов. Не кричи, а то мне больно внутри. Выпей лучше чаю. И… и уходи. Ночь уже, упыри вышли на охоту.

— Ну спасибо, — буркнул Птицелов. Потом встрепенулся: — А может, я…

— Уходи-уходи, — Лия вымученно улыбнулась. — И папа тебе рад не будет.

— Но… я…

Зима идет. Не доживет до зимы. Уйду отсюда.

— Ладно. И чаю не попил…

Птицелову сны снились редко. И чаще всего он был им не рад. Лучше бы они не снились вовсе.

Всякий раз Птицелов оказывался в разоренной гвардейцами деревне. Он спешил уйти в лес, но что-то не давало ему это сделать. Он возвращался к могиле и принимался раскапывать ее руками. В голове стучала одна мысль: похоронил мать живой! А ведь положил ее и отца на самое дно! Летели вверх комья земли, ухали ночные птицы, шумел лес. Он копал, копал, копал. Но тел не было — только какой-то мусор: пакеты, мокрый картон, пустые бутылки, объедки, среди которых копошились черви. А потом словно рябь проходила по могиле, Птицелов не успевал ничего понять, как розовая младенческая ручка с тремя похожими на гусеницы пальцами уже сжимала его ладонь…

Но в эту ночь ему приснилось нечто необычное.

Огромное, ярко освещенное помещение. Света столько, что в нем можно потеряться, как в тумане. И отовсюду слышится детский плач. Куда ни поверни голову, куда ни отступи. Никуда не деться.

Затем его позвали.

— Птицелов!

Силуэт Лии мелькнул в световой дымке и канул в никуда.

— Лия!

Дверь вышибли.

А ведь он всегда запирал ее на засов!

Упыри, подумал Птицелов. Своего ружья у него не водилось, для охоты ему каждый раз одалживал Бошку. Поэтому под матрацем Птицелов держал мясницкий тесак — немного ржавый и чуть-чуть гнутый, но острее бритвы.

Спрыгнул с лежанки, выставил тесак перед собой.

Потом медленно положил тесак на пол, выпрямился. Поднял руки.

Дядька Киту целился в него из двустволки. Кривое лицо мутанта было красно и снова как будто собиралось развалиться на половины.

— Где она, Птицелов?

— Вот здесь он ее ждал! — сказал Бошку, тыча корявым пальцем в траву.

Птицелов наклонился, внимательно осмотрел указанное место, но ничего особенного не заметил, только неглубокие отверстия в земле, вроде тех, что оставляют медведки.

— Не вижу, — пробормотал Птицелов.

— Да вот же, вот! — Бошку присел и стал совать палец в норки медведок. — Его это следы, видишь? На ходулях он, понял?!

— И впрямь, — проговорил Киту. — Ямки через весь пустырь тянутся.

Теперь и Птицелов увидел, что «норок» слишком много. Двумя неровными рядами они огибали оплавленный памятник, тянулись вдоль улицы и исчезали в кустарнике, который рос на обширном пустыре, где раньше был оперный театр. Иногда ямки пересекались едва заметными следами босых ног. Эти отпечатки узеньких, почти детских ступней Птицелов узнал сразу.

— Убью, гада! — прорычал Киту, взводя курки дедовского дробовика.

— Если догонять, то сейчас, — рассудил Бошку. — Не могли они далеко уйти. Думаю, не дальше болот.

— Идем, — сказал Птицелов, потирая рукавом лезвие тесака.

— Сейчас, — отозвался Бошку. — Только Хлебопека с Колотуном свистну…

Он вставил пальцы в лягушачий свой рот и оглушительно свистнул. Из-под полуобрушенного свода собора вырвалась стая нетопырей, заполошно заметалась в белесых сумерках и потянулась к лесу.

Хлебопек и Колотун появились не сразу. Зевая и почесываясь, подбадривая друг дружку тычками, они вылезли из подвала бывшей парикмахерской, вооруженные, готовые к походу.

Бошку придирчиво оглядел свое воинство: два тесака, два ружья, один лук. Годится.

— Куда идем? — осведомился Хлебопек, подслеповато озираясь.

Хлебопек страдал куриной слепотой, но по лесу мог ходить и с закрытыми глазами, знал там каждую травинку.

— Вон у него дочку увели, — кивнул Бошку на Киту. — А у него, значит, подружку, — кивок в сторону Птицелова.

— Лию! — ахнул Колотун.

— Жалко ее, хорошая была девка, — заключил Хлебопек.

— Ты брось ее хоронить, — накинулся на него Птицелов. — Жива ведь еще!

— Да я чего? Я ничего, — забормотал Хлебопек.

— Пойдемте, сынки, а? — проговорил Киту, заглядывая охотникам в глаза. — Может, догоним еще?

— Догоним, — рассудительно откликнулся Бошку. — Отчего не догнать…

Они двинулись вдоль цепочки следов. Пересекли площадь, углубились в кустарник на пустыре. За пустырем начинался лес, который по привычке именовали Императорским парком. От настоящего парка остались лишь редкие деревья. Все остальное заросло карликовыми уродцами с жесткой листвой. По весне уродцы цвели алым цветом. Сейчас цветов не было. Откуда они возьмутся — осенью-то?

Охотники шли споро. Птицелов старался не отставать, но ему приходилось приноравливаться к шагу старика Киту, который ковылял, опираясь на дробовик. Да и у самого Птицелова бок побаливал, не шибко разгонишься. Но о боли он не думал. Сейчас в мыслях у него была только Лия, которая не хотела жить. И потому, даже дома сидя, ждала…

Птицелов споткнулся, столь поразительна была осенившая его догадка.

Но разве это возможно? Сидеть и ждать, когда появится Лесоруб?..

Птицелов покрепче сжал тесак: только бы добраться до этой твари…

Лес совсем поредел и отступил от тропы. Сама тропа стала шире и прямее, поднимаясь в гору. И покрывала ее теперь не палая листва, а мерцающая в сумеречном свете пыль.

Дядька Киту рассказывал как-то, что за Императорским парком начинается дорога, которая, если достаточно долго идти, обязательно приведет к Норушкиному карьеру. Когда-то в нем добывали мел для строительства. А перед самой войной мел добывать перестали, и в карьере поселились норушки. Их было видимо-невидимо. Больше, чем сейчас нетопырей. Сам Киту знал об этом лишь по рассказам матери, которая девчонкой любила с подружками бегать к карьеру, глазеть на птиц. После бомбежек, чумной эпидемии, нашествия упырей и других бед в те места перестали ходить даже охотники. Незачем. Вряд ли там осталось вообще что-либо живое, тем более съедобное.

А потом с Севера понаехали солдаты и штатские. Понавезли каких-то машин громадных, решетчатых столбов. День и ночь над карьером стояла пыль и дым коромыслом. Местных не подпускали и на пушечный выстрел. Проныры-разведчики сказывали, что машинами этими дырку в земле пробивали. Глубокую-преглубокую. Но когда Отцов на Севере скинули, дырку долбить перестали. А штатские и солдаты разбежались.

И вот теперь следы человека с топором, совершенно отчетливо различимые в белой пыли, вели именно к Норушкиному карьеру.

— Вот он! — вдруг шепотом крикнул Бошку, останавливаясь.

Шедший следом Хлебопек сослепу ткнулся ему в спину.

«Где? Где? Где?» — наперебой забормотали Колотун, Птицелов и Киту.

— Да вот же он! — прошипел Бошку, указывая на темный силуэт впереди.

Странный человек с непропорционально маленький головой стоял неподвижно, странно кособочась, вытянув тощую руку поперек тропы.

— А ну-ка…

Киту оттеснил Птицелова в сторонку, вышел вперед, вскинул дробовик, прицелился. Несколько секунд он плавно водил стволами вверх-вниз, потом опустил ружье и сплюнул под ноги.